Читаем без скачивания В Чудове - Павел Мельников-Печерский

— А едете откуда?

— Неподалеку отсюда по делишкам ездил… А как твое имечко святое?

— Иван.

— По батюшке-то как звать?

— Кондратьич.

— А фамилия какая?

— Рыбников.

— Как же это ты, друг мой, Иван Кондратьич, дельцо-то сладил? Говорят, винное дело мудреное. Разве сам прежде кабацкой частью занимался?

— Не бывал я по кабацкой части и не буду… Не дворянское дело… Да что это однако здесь за смотритель? Вот я поверну его по-своему!

И пошел было к дверям.

— Да ты крикни опять его в форточку. Авось услышит, — гнусит старик.

— И в самом деле, — молвил я.

Кричал-кричал я в форточку, и грозил смотрителю, и ругался — ответа нет как нет. А под окном шушукают.

— Ицка! — крикнул я.

Молчат.

— Ицка! Ицка!

— Что у тебя там за Ицка такой? — спрашивает старик.

— Жиденок.

— Как жиденок?

— Да так жиденок. Жидом родился, так и значит жид.

— Гм! Что ж он тут делает?

— Да со мной едет.

— И в Петербурге был?

— И в Петербурге был.

— Жид-от?

— Да! А что?

— Паспорта разве не спрашивали?

— Зачем паспорт? Ицка у меня за крепостного дворового человека.

— Гм! Как же это ты, Иван Кондратьич, на такое дело решился?

— Отчего ж не решиться? Не я первый, не я последний. А я бы еще стаканчик выпил.

— Пей, Иван Кондратьич, пей, мой друг!

И старик налил мне еще стакан чаю.

— Ну что, как у вас в губернии?

— Ничего, слава богу!

— Урожай хороший?

— Порядочный.

— В вашей губернии народ зажиточный, мужики богатые?

— Исправный народ, — ответил я. — Не то, что здесь.

— А здесь разве тебе не нравится?

— Нет, не нравится.

— Чем же не нравится?

— Да как же это? Всех мужиков в солдаты хотят поворотить. Штабов да казарм вокруг Новгорода настроили — одно только стеснение. Мужику дай простор, он и будет исправен. А это на что похоже?

— Что ж тут нехорошего? — спросил старик, немножко насупившись. — Молод еще ты, сударь, так рассуждать!.. Над этим делом работали умы государственные.

— Черта с два!.. Государственные умы!.. Еще здешний, а не знаете, что тут Аракчеев всем ворочает.

— Так Аракчеев, по-твоему, не государственный человек? — глухо и как бы с одышкой прогнусил старик.

— Далеко кулику до Петрова дня!.. Да что об этом дьяволе толковать! Налейте-ка лучше еще стаканчик. А я вас за то отличной пуляркой угощу. Вот только Ицку кликну.

— Не суетись, мой друг. Подожди — успеешь. Ведь нам с тобой торопиться некуда. Потолкуем пока.

— Зачем же из пустого в порожнее переливать да время даром терять? Закусим и марш: вы в деревню, а я в Москву белокаменную.

— А что ж, Иван Кондратьич, в вашей-то губернии, без Аракчеева, разве легче житье-то?

— У нас, батюшка, свои Аракчеевы есть… Чинами только не выше, а то б и почище его были.

— Кто ж это такие?

— А хоть исправники, например… Что они теперь творят!.. У мертвого волос дыбом станет.

— Что ж такое?

— Да хотя бы насчет березок. Какому-то черту пришло в голову березками дороги обсаживать.

— Эта мысль тоже графа Аракчеева!

— Должно быть, что так… Хорошему человеку придет ли на ум такая штука? Теперь мужик летом, чем бы на пашне работать, береги каждую березку, окапывай ее, очищай; подсохнет — новую сади… Лист на которой чуть пожелтеет — поливай ее, либо новую сади. Одна покормка земской полиции чего станет?.. Березки-то, известно дело, не вырастут, а по двадцати копеек с дерева уж собрано.

— Куда же?

— Известно куда! Не нам с вами.

— Земска полиция?

— А то кто же?

— Гм! Сильно берут?

— Да как же и не брать-то?.. Свет на том стоит. Все берут.

— Неужли все?

— Да кто ж враг себе, кто откажется? В Петербурге сам царь живет, да с меня взяли же; а у нас вдалеке и бог простит.

— Гм! Так ты, друг мой Иван Кондратьич, давеча сказал, что у вас в губернии свои Аракчеевы есть. Значит, по-твоему, и Аракчеев взятки берет?

— Взяток не берет, зато с мужиков по три шкуры дерет.

— Гм! Не хочешь ли еще чайку-то?

— Нет. Я вот за пуляркой схожу. Спит мой жид, должно быть.

Накинул я шинель, шапки не взял: оставил ее на столе, возле старика. Вышел я из комнаты, сошел вниз.

— Где, говорю, смотритель?

— Здесь, ваше благородие, — отвечает он.

Смотрю: подле тележки стоит. А в тележку лошади за хожены отличнейшие.

— Что ж лошадей?

— Сейчас, ваше благородие. Позвольте только графа отправить.

— Какого графа?

— А графа Аракчеева.

— Где он?

— А чаем-то вас потчевал.

Поднимаюсь наверх тихохонько. Отворил дверь, стал у притолки. Руки по швам.

Аракчеев по-прежнему сидит на диване, погребец запирает. Взглянул на меня.

— Аль со смотрителем поговорил? — спрашивает.

Открыл я рот. Хвать, язык-от не ходит.

— Подь сюда, Иван Кондратьич!

И ноги не действуют.

Сам подошел ко мне, положил руку на плечо и гнусит:

— Вот тебе, молодой человек, урок. С незнакомыми языка не распускай. Говори подумавши. Чего хорошо не знаешь, про то судить не берись… Да и жидов в столицы не вози… Прощай, друг мой!.. Да заруби на носу: про что мы с тобой говорили, про то знают только ты да Аракчеев. Помни же это!

И ушел. Слышу, тележка покатила по шоссе. Тотчас крик да говор пошел на улице.

До самой смерти Аракчеева никому не смел я заикнуться про нашу встречу. Твердо помнил, что велено было на носу зарубить. С Аракчеевым шутить было нельзя. — Сибирь не своя деревня.

Раздался клубный звонок.

— Ну, прощайте, господа! звонок. Штрафа платить не намерен, — сказал Иван Кондратьич и ушел из клуба.[2]

Примечания

1

Действительный рассказ покойного Ивана Кондратьича Рыбникова

2

Впервые напечатан в газете «Северная пчела» за 1862 г., № 30.