Читаем без скачивания Золотарь, или Просите, и дано будет... - Генри Олди

«Слушай, как она! И руками, и ногами! Я помню эту мелодию — она была в „Томе и Джерри“… Класс!»

— Так угрожали или нет?

— Не знаю. Вряд ли. Антон — тихий мальчик. Бесконфликтный. Как по мне, даже слишком.

— Рохля? Вы извините мою бесцеремонность, но я вынужден…

— Нет, не рохля. Просто он склонен уступать дорогу.

— Может, в частной переписке? На интернет-форуме?

Чистильщиков глядел, не моргая. Глаза у «кожана» были, как две лужицы. Только без солнца. В серой глубине мерцал интерес: холодный, деловой.

— Я не в курсе. Посмотрю, вдруг найду что-нибудь…

— Если найдете, свяжитесь со мной. Вот моя визитка.

Визитку Золотарь сунул в карман, не читая.

— Кочарян! — заорали из окна второго этажа. — Прекратите физкультуру! Вам нельзя!

Качок в саду отмахнулся могучим кукишем.

— Кочарян! Я к кому обращаюсь!

Дамы, словно только и ждали гласа свыше, вцепились в упрямца — замедлив, а там и остановив марафон. Старшая бранилась, средняя убеждала, младшая рыдала. С достоинством качок перешел на шаг, еще раз ткнув кукишем в адрес окна. Словно из нагана выпалил.

В окне воцарилась тишина.

— Дурак, — неожиданно сказал Чистильщиков. — Нет, каков экземпляр… Всего доброго, Александр Игоревич. Вы идите, вас ждут в холле. Там, — он указал пальцем на третий этаж, — наверху, ваша жена.

— Бывшая, — машинально поправил Золотарь. — Мы в разводе.

И удивился, потому что Чистильщиков успел куда-то сгинуть.

За стеклянными дверями от регистратуры к нему метнулся капитан — юркий, будто хорек. Золотарь ни разу в жизни не видел хорька, тем более хорька в милицейской форме. Но не с крысой же сравнивать? Ментов он терпеть не мог с детства; вернее, с юности, когда его, ошалевшего от портвейна и свободы первокурсника, избил патруль в ночной Ялте.

Били просто так, от избытка сил. Даже задерживать не стали.

— Золотаренко? Это вы?

— Я.

— Капитан Заусенец, — хорек строго посмотрел на Золотаря, намекая, что шуточек не потерпит. — Я звонил вам насчет вашего сына.

В сравнении с басом Чистильщикова ломкий тенор Заусенца был жалок. Руки собеседнику капитан не подал. Зато все время поправлял кашне, выбивавшееся наружу из-под ворота казенной куртки. Белое, кашне напоминало флаг сдающегося гарнизона.

— Спасибо.

— По предварительной версии, ваш сын подвергся нападению хулиганов. Состояние стабильное, но…

— Я знаю. Черепно-мозговая травма, переломы обеих рук.

— Знаете? — неприятно моргая, заинтересовался капитан. — Откуда? Вы говорили с врачами?

— Нет. Я говорил с вашим сотрудником.

— Сотрудником?

— Ну да. Он позвонил мне первым. И встретил здесь, у входа.

— Он представился? Вы сможете его описать?

— Смогу, — гаденькое подозрение кольнуло в сердце. Вот так откровенничаешь с кем ни попадя, а потом выясняется, что продал родину и семью. — Рослый, в плаще. Судя по рукопожатию, очень силен физически. Глаза… Погодите! Он оставил мне визитку…

— Позвольте полюбопытствовать?

Старомодный оборот речи не вязался с внешностью капитана. Словно на гипсовом бедре «Девушки с веслом» вдруг обнаружилась авторская подпись: «François-Auguste-René Rodin».

— Вот…

Отобрав визитную карточку, хорек долго изучал ее. Золотарь смотрел капитану через плечо, благо тот был ниже на полголовы. «Чистильщиков Вадим Петрович. Отв. дир. АС „Авгикон“». Два телефона, факс. Е-мейл. Нам скрывать нечего, утверждала визитка. Мы — люди солидные. В директорах ходим. Звоните нам — мы на все руки мастера.

На все сломанные руки…

— Панин? — капитан извлек мобильник и набрал номер. — Это Заусенец. Слушай, Чистильщиков из ассенизаторов? Что? Ого… Да, тут так и написано: ответственный директор. А хрен его знает, за что он ответственный. За рафинированное дерьмо. Ладно, бывай.

Отключив связь, он внезапно улыбнулся:

— Не волнуйтесь вы так. Все в порядке. Этот ваш Чистильщик вне подозрений.

— Мой? — возмутился Золотарь. — Почему мой, когда он ваш?!

— Он не наш. Возьмите карточку. У меня к вам есть вопросы. Скажите, вашему сыну в последнее время никто не угрожал?

— Это ты во всем виноват.

— Перестань.

— Ты. Если бы у ребенка был нормальный отец!

— …то с улиц исчезли бы все подонки. И в темных «сквозняках» пели бы Окуджаву. Возьмемся за руки, друзья…

Бывшая заплакала. Оружие, против которого я был бессилен. В финале нашего совместного забега она часто обнажала этот меч. Казалось бы, мог привыкнуть. Семь лет после развода. Казалось бы, мог забыть. Ан нет, сразу чувствуешь себя виноватым.

Кто сына искалечил? — ты, Золотарь.

Вот такая логика.

Чтобы не брякнуть лишнего, я встал и отошел к окну. За спиной всхлипывали. В голливудовских фильмах больницы — райские кущи. Светлый коридор, деловитые медики, зеленые, приятные глазу халаты. И стеклянная дверь, сквозь которую видно кровать с пострадавшим. У нас иначе. Пахнет «столовским» борщом и хлоркой. У входа на этаж, за дряхлым столом, скучает жирная медсестра. Двери выкрашены белилами. Свинцовыми, как мерзость жизни.

Ничего не видно, никуда не пускают.

— Лучше бы он сам упал, — вздохнули за спиной. — Или авария.

— Почему?

— Его били, Саша. По голове. По рукам. Железным прутом.

— Откуда ты знаешь?

— Про прут? Я не знаю. Я закрою глаза и вижу… Когда авария, не так дико. Некого винить, разве что бога. А тут — живые люди. Незнакомые. Встретили, остановили, решили развлечься. Я даже не знаю, что сделаю, если увижу их…

Когда я услышал про бога, понял: бывшая на грани. Недавно она сделалась религиозна. Заезжий пастор — улыбка рекламного агента, хватка бульдога. Молитвенный дом, собрания, ячейки. Библия наизусть. Миссионерский пыл. Рвение неофита. Попытки вовлечь меня и Антошку. К счастью, я оказался ленив, а Антон — благоразумен.

Если она готова винить бога — дело швах.

— Где ты их увидишь?

— В милиции. Или на суде. Не знаю… Наверное, ничего не сделаю. Мне страшно, Саша.

— Ладно тебе… Не трави душу. Антошке этим не поможешь.

— Ты иди домой. К нему все равно не пустят.

— А ты? Пошли, я подвезу тебя на такси.

— Я еще посижу. Я клиентов отменила, день свободный.

Когда мы подали заявление, с нас смеялась вся округа. Редактор и маникюрша. Дельфин и русалка, как поется в известной песне, не пара. Три раза не пара. А у нас любовь. Страсть. Общность интересов — черт ее знает, откуда она взялась. Мы гуляли ночами. Я читал Самойлова:

— Поворожи, цыганка,На картах погадай,Ограбь меня до нитки,Но молодость отдай.

Обобранный до нитки,Неловкий, молодой,Поеду я в пролеткеС лошадкою гнедой…

Бывшая, тогда еще будущая, смеялась. Она умела чудесно смеяться. Зачем тебе молодость, спрашивала она. Ты и так молодой. Зеленый, как огурчик. У нее был талант. Банальности оживали в ее речи.

Расписывались мы на третьем месяце. В марте родился Антошка.

— Скажи-ка мне, извозчик,Куда меня везешь?Ведь у меня в карманеОдин несчастный грош.

Извозчик мне ответит:— Не можешь — не плати.Ведь сам не знаешь, малый,Куда тебя везти…

Пять лет счастье ехало с горки вниз. Мальчишка, подложивший картонку под тощий зад. Еще пять лет счастье тупо смотрелось в зеркало. Морщинки, красные глаза, первая седина. «Это я? — размышляло оно. — Счастье?» Мы не скандалили. Не повышали голос. Просто разучились радоваться друг другу.

Привычка не спасала.

Вот последний год — тот да, эпоха ссор. До сих пор стыдно перед Антошкой. Она плакала. Я кричал. Придуманные обиды, ерундовые поводы. И сразу — в крик. Во мне жила странная агрессия. В какой-то детской пьесе у главного злыдня в башке торчал серебряный гвоздь. Если злыдень регулярно не делал гадости, у него болела голова. У меня болела голова, если я не кричал на жену.

Разбежались мы до странного легко. Все — плач и крик — прекратилось с подачей заявления. Словно выключили энергию. И Антошка, десятилетний мудрец, принял ситуацию без демонстраций. «Знаешь, папа, — сказал он мне, — так лучше.» Парень унаследовал талант матери. Он говорил банальности, как истину. Новорожденную, свежую истину.

Возможно, так оно и было.

— Не молодой, не старый,Не мертвый, не живой,Обобранный до нитки,Я побреду Москвой.

И вдруг — знакомый дворик,Где сушится белье.— Привет, мой друг Татьяна!Пусти меня в жилье!

— Не пущу, Саша. Не надо.

— Это стихи.