Читаем без скачивания Моего айдола осуждают - Усами Рин

Самое первое воспоминание в моей жизни – это фигурка в зеленом, на которую я смотрю снизу вверх: мой кумир, которому тогда было двенадцать, играл Питера Пэна. Мне было четыре года. Можно сказать, что моя жизнь началась с того момента, когда он пролетел, прицепленный к тросам, над моей головой.

Впрочем, заинтересовалась я им гораздо позже, когда только перешла в старшие классы; я тогда пропустила репетицию спортивного праздника и лежала под одеялом, высунув из-под него руки и ноги. К давно не стриженным ногтям на ногах прицепилась сухая усталость. На улице гоняли мяч, и до моих ушей доносились далекие вскрики игроков. Каждый раз, когда я слышала какой-то звук, сознание поднималось к поверхности реальности на полтора сантиметра.

Я не нашла форму, которую два дня назад выстирала и подготовила для репетиции. Одетая в одну белую блузку, я обыскала всю комнату, а поскольку делала это в шесть утра, то, так и не найдя форму, завалилась в постель, будто пыталась убежать от чего-то, и проспала до обеда. Однако после пробуждения окружающая реальность не изменилась. Перевернутая вверх дном комната напоминала мойку для посуды в закусочной, где я подрабатываю, и что с ней делать, было непонятно.

Я пошарила под кроватью и выудила оттуда зеленый DVD, весь в пыли. Это была запись спектакля про Питера Пэна, который я смотрела в детстве. Я засунула диск в проигрыватель, на экране появилась цветная заставка – диск работал. Иногда по изображению пробегали полосы – наверное, из-за царапин на диске.

Прежде всего я почувствовала боль. Сначала – мгновенную острую боль, которая как будто пронзила меня, а потом – боль как от удара, когда тебя отталкивают в сторону. Когда мальчик оперся руками на подоконник и заскочил в комнату, а потом начал болтать в воздухе ногами, одетыми в короткие сапожки, заостренные кончики его сапог вонзились мне в сердце и безжалостно подкинули его вверх. Кажется, я помню эту боль. Это был первый год старшей школы, и к тому времени моя плоть уже, кажется, сроднилась с болью; она клубилась внутри, а иногда, словно опомнившись, превращалась просто в плотный сгусток. Болело так, как в четыре года, когда слезы выступают сами по себе, даже если ты просто упала. Словно мигом распространившись из одной точки, где возникла боль, ощущения вернулись в тело, зернистое изображение обрело цвет и свет, и мир стал четким. Маленькая фигурка в зеленом мягко приблизилась к лежащей на постели девочке и ткнула ее в плечо. Потом легонько потрясла. «Эй!» – раздался приятный звонкий голос, и я подумала: «Это Питер Пэн!» Это совершенно точно был тот мальчик, который когда-то пролетел над моей головой.

Питер Пэн, сверкая дерзким взором, каждый раз произносил слова энергично, словно взывая к кому-то. Все слова он произносил одинаково. Его движения тоже были одинаково наигранными, но то, как он втягивал воздух и старательно произносил слова, заставляло меня так же втягивать воздух и с шумом выдыхать его обратно. Я заметила, что стараюсь слиться с ним в одно целое. Когда он начинал бегать вокруг, по моим застывшим без движения белым бедрам пробегала судорога. Глядя, как он плачет, потому что его тень изгрызла собака, я хотела обнять его вместе с его печалью, которая передавалась мне. Пробужденное сердце тяжело выталкивало кровь и волнами гнало по телу жар. Этот жар не мог вырваться наружу и оставался в сжатых кулаках и в бедрах моих согнутых ног. Питер Пэн отчаянно махал своим тоненьким мечом, его загоняли в угол, оружие противника царапало его бок, и каждый раз я чувствовала, как холодное лезвие пронзает мои внутренности. Когда он сбрасывал капитана в воду с носа корабля и поднимал голову, по моей спине пробегала дрожь от его не по-детски холодного взгляда. «Иэх-х!» – раздавался глупый возглас. Я произносила про себя: «Во дает! Обалдеть!» Я думала, что этот парень точно сможет отрубить капитану левую руку и скормить ее крокодилу. «Во дает! Обалдеть!» – кричала я, пользуясь тем, что дома никого не было. Увлекшись, я даже кричала: «Хочу в Неверленд!» – и мне казалось, что я действительно этого хочу.

Питер Пэн в пьесе несколько раз говорил, что вовсе не желает становиться взрослым. Он говорит это и отправляясь на приключения, и возвращая домой Венди и ее братьев. Эти слова отдавались во мне, в самой глубине, эхом, словно у меня внутри что-то разбивалось. Вереницы слов, которые повторялись в моих ушах с давних пор, вдруг перестроились по-новому. Я вовсе не хочу взрослеть! Отправлюсь в Неверленд! Жар собрался в кончике носа. Мне казалось, что эти слова для меня. Горло подрагивало от резонанса. Жар дошел и до глаз. Слова, слетавшие с красных губ мальчика, пытались вырвать такие же слова из моего горла. Но вместо слов меня переполнили слезы. Мне показалось, что кто-то настойчиво твердит мне: тебе можно считать тяжесть взросления трудным делом. Чья-то тень, несущая ту же тяжесть, проглядывала сквозь его маленькое тело. Я была связана с ним, я была связана со множеством людей через него.

Питер Пэн отталкивался от сцены и взлетал, из его рук сыпалась золотая пыль. Ко мне вернулось ощущение того, как я, четырехлетняя, увидев происходящее на сцене, отталкиваюсь ногой от земли и подпрыгиваю. Это было в гараже дома бабушки и дедушки, наполненном резким, своеобразным запахом хауттюйнии[1], разрастающейся с приходом лета. Я обсыпаюсь золотистой «пыльцой фей», которую мне купили в киоске, и несколько раз подпрыгиваю. Когда приземляюсь, мои туфельки на специальной «звучащей» подошве, которые в детстве меня заставляли надевать, куда бы я ни шла, тоненько пищат, это из подошв выходит воздух. Я не думала, что смогу полететь. Но промежутки между звуками становились капельку длиннее, и я ждала, что в какой-то момент больше не услышу этот писк. Только между приземлениями в теле поселялась легкость, и эта легкость жила и во мне шестнадцатилетней, которая сидела перед телевизором в одном белье и белой блузке.

Масаки Уэно. Так было написано круглым шрифтом на упаковке, которую я схватила, будто меня что-то толкнуло; а когда полезла в поиск, он выдал то самое лицо, которое я столько раз видела в телевизоре. Так, значит, это он, подумала я. Пролетевший через молодую листву ветер подтолкнул винтики моих внутренних часов, которые в последнее время часто отставали, и я вновь задвигалась. Я так и не нашла спортивную форму, но внутри меня возник прочный стержень, и я решила, что как-нибудь справлюсь.

Масаки Уэно выступал в группе Mazama-za[2]. С рекламного постера на меня глядело дышащее спокойствием юношеское лицо, потерявшее округлость щек двенадцатилетнего мальчика. Я была на его концертах. Смотрела его фильмы. Видела его в телепрограммах. Теперь его голос звучал не так, как раньше, и выглядел парень по-другому, но его взгляд – особенно когда он будто бы пристально вглядывался во что-то – был такой же, как в детские годы. Когда я видела его глаза, я вспоминала, как это – вглядываться во что-то. Я ощущала внутри себя мощный поток энергии, которая вырывалась из меня наружу – не положительная и не отрицательная, я вспоминала, что значит жить.

На фотографии, которая появилась около часа дня, в его глазах тоже можно было увидеть эту сосредоточенность. После занятия по плаванию от учеников, которые несут на плечах мокрые полотенца, пахнет хлоркой. Во время обеденного перерыва слышно, как в классе двигают стулья и как кто-то мелкими шагами быстро идет по коридору. Я села во втором ряду и засунула в уши наушники. В неполной тишине я почувствовала, как у меня внутри все напрягается.