Читаем без скачивания Ты будешь жить! - Влада Воронова

Свой первый гонорар за картину я получил в шестнадцать лет. А в девятнадцать снял удобную просторную комнату неподалёку от Академии и купил машину… Теперь у меня множество хвалебных рецензий, все мои картины распродаются ещё до того, как я успею их завершить, я обладатель прекрасной квартиры в престижном районе Москвы, превосходной дачи в пригороде, завидного авто и… полной пустоты в душе.

Прежде чем позволить мне говорить, мэтр заставил меня битый час рассматривать рисунки, которые он привёз аж с Камчатки.

А ведь я и забыл, сколько тепла и света бывает в детских рисунках. И сколько печали…

И печаль, и радость этих рисунков в чём-то срезонировали с моими ощущениями. На душе стало спокойнее и… увереннее, что ли.

— Рассказывай, — велел мэтр.

Выслушал он меня не перебивая, подумал и ответил:

— Встать стеной между художником и его полотнами может только другая картина. Что такого особенно тебе хочется написать, в чём ты не решаешься признаться даже самому себе?

— Ничего я не хочу писать. Точнее, писать надо многое, но…

— Я не спрашиваю, что тебе писать надо, — терпеливо и медленно проговорил мэтр. — Я спрашиваю, что ты хочешь написать, и почему так боишься этого полотна?

Меня пробрал озноб. Мэтр угадал — я действительно хочу написать одну картину. И никогда не смогу этого сделать.

— Мой брат, — сказал я вслух. — Его портрет. Но это невозможно. Я не смогу. Повторять на холсте черты того, кто исчез, ушёл навечно… Это слишком больно. Невыносимо больно. Я не верю в байки о загробной жизни и посмертном существовании, о реинкарнации и прочих бреднях. Люди рождаются и умирают только один-единственный раз. Этим-то и страшна смерть… Тем, что она отнимает жизни дорогих нам людей навсегда, без малейшей надежды на встречу где бы то ни было.

Мэтр кивнул, улыбнулся сочувственно. И вдруг сказал уверенным лекторским тоном, так, как будто мы были на занятии:

— Не имеет значения, какой визуальный образ вы изображаете. Всё решает то, каким смыслом вы наделяете изображение.

— Что? — растерялся я. И тут же разозлился. Только азбучных истин мне сейчас и не хватает!

— Разве тебе нужны кости и мясо твоего брата? — спросил мэтр. — Или ты тоскуешь из-за того, что больше не можешь соприкоснуться с его душой?

Меня опять пробрал озноб.

— Душа и тело неразделимы, — ответил я. — Какие бы враки не придумывали все эти мистики и теологи, а душа умирает одновременно с телом.

— Но её свет может вернуться, — возразил мэтр. — Если ты верно передашь образ души твоего брата на полотне, он вновь будет жить. Пусть в иной ипостаси, но твой брат вернётся к тебе.

Мэтр был прав — я чувствовал это каждой клеточкой своего тела, всеми волнами и частотами души.

— А какой образ нужен? — спросил я.

— Это можешь знать только ты. Ведь Максим — твой брат.

Я не ответил. Не нашёл слов. Мэтр накрыл мне руку ладонью.

— Тебе лучше вернуться домой пешком, — сказал он. — Или на метро. Как хочешь. Оставь машину на несколько дней в здешнем гараже.

Я улыбнулся. Вечная причуда нашего всеми улауреаченного — он пользуется только общественным транспортом. Говорит, что художник не должен терять связи с реальным миром. Смешно… Только сейчас я готов уцепиться даже за такую нелепицу, лишь бы убрать стену между мной и моей жизнью.

Творческий кризис творческим кризисом, а выполнять обещание надо. Если сказал, что в пятницу будут эскизы, то хоть сдохни, а приличные рисунки людям принеси.

Поэтому весь четверг я делал карандашные наброски жанровых сценок, которые видел у них в отделении. Получилось, как ни странно, очень даже неплохо. Надо будет обязательно развить эту тему до нескольких полноценных полотен.

Но не сейчас. Позже, когда я разберусь со своим внутренним раздраем и буду пригоден для настоящей работы.

Когда напишу портрет Максима.

Волновался и мандражировал я напрасно — ментам наброски очень даже понравились. Правда, зрители они не особо притязательные, но всё равно приятно. И хочется написать для них хотя бы пару вещей, которые действительно будут достойны называться картинами.

Лишь после этого я смогу написать портрет Сергея. Тогда мне хватит для него и чутья, и понимания.

Домой я шёл пешком — это по весенней-то грязи и слякоти. Ругмя ругал мэтра с его закидонами и собственную глупость. Вот какого, спрашивается, чёрта я повёлся на его нелепые фантазии и оставил в студийном гараже машину?

И вдруг я увидел такое, что все ругачки мгновенно замерли у меня на языке, чтобы тут же испариться бесследно.

На крохотном газончике между остановкой и перекрёстком цвёл подснежник!

В Москве.

Посреди грязи и копоти.

Я, как зачарованный, смотрел на проталину меж тёмных до черноты комьев снега. На сияющую над ними небесно-светлую, чистую звёздочку цветка.

Такая хрупкость и такая сила.

Беззащитность и победительность.

Жизнь и радость, свет и доброта, торжествующие вопреки всей грязи, которая то и дело норовит захлестнуть этот мир. Но ничего у неё не получается. И не получится никогда, потому что жизнь и свет сильнее тьмы и смерти.

Мой брат говорил, что хороших людей в мире гораздо больше, чем плохих. И он прав. Несмотря ни на что — прав.

Я знаю, как будет называться полотно, которое я сейчас напишу. «Душа Максима» — а как же ещё? И то, что после первой же выставки его неизбежно станут называть «Душа-Максима», я тоже знаю. Но спорить с таким переиначиванием не буду, поскольку душа любого настоящего человека похожа на этот цветок, — и Сергея, и мэтра, и любого, кто достоин называться человеком. А если так, то всё правильно. Тем более, что как бы ни называли картину зрители и критики, для меня она навсегда останется воплощением души моего брата.

Вернувшись домой, я, вместо обычной разминки, руку «настраивал» тщательно, как будто не привыкший к многочасовой работе первокурсник, — сначала специальными гимнастическими упражнениями, затем тренировочными рисунками.

И лишь после этого приступил к письму.

Тебя не поглотит небытие, брат. Ты вернёшься, Максим.

Ты будешь жить!