Читаем без скачивания Куприн в дегте и патоке - Юрий Дружников

Из "анти" -- в советского

Неожиданно для читателей потоки брани в адрес Куприна исчезают со страниц советской прессы. На некоторое время он перестает существовать. Затем, весной 1937 года, советская литературная критика снова меняет знак, теперь "минус" на "плюс". Куприн возвращается в Москву.

Вчерашний "оголтелый черносотенец", узнаем мы из печати, "тепло встречается советской общественностью". Книги его, те же самые, написанные до революции, еще недавно запрещенные и "полные идеологического дурмана", теперь в авральном порядке переиздаются многими издательствами сразу, в столицах и в глухомани. Они стали, по утверждениям печати того времени, "любимым чтением советских людей". Сам Куприн, судя по газете, заявил корреспонденту, что он преисполнен желания войти в круг писательской семьи Советского Союза. Можно ли опубликовать такое, если это заранее не согласовано и не разрешено? Он введен в цензурные списки одобренных советских писателей.

Больше того. Оказывается, бывший "заклятый враг советской России" Куприн все предыдущее время разоблачал "уродливую буржуазную действительность". Даже, видимо, тогда, когда писал антисоветские статьи в западной прессе. А то, что раньше называлось "злобными нападками" на большевиков, теперь считается "восторженным гимном борцам русской революции". В дореволюционном его творчестве обнаружат лишь один недостаток: он следовал "традиционному реализму" вместо того, чтобы следовать реализму социалистическому.

Дано указание писать о его творчестве диссертации. И они успешно защищаются теми самыми недавними погромщиками его творчества. Куприн переводится на десятки языков народов СССР. Его повести экранизируются, а пьесы (слабые, которые не нравились ему самому) спешно репетируют в театрах.

Поистине мистерия-буфф! Сотни советских писателей, преданных власти и идее, исчезают в застенках, а ореолом почета окружается вполне активный ненавистник системы. И что особо примечательно, руководят обеими процедурами одни и те же профессиональные литературоведы из органов. Разумеется, привлекая, когда это нужно, дилетантов из писательского цеха.

Александру Ивановичу не суждено было увидеть своих новых изданий, фильмов и постановок. Он умер, не успев удостоиться членства в Союзе советских писателей, не прошел испытательный срок. Кстати, писатель предсказал собственную смерть именно в этом возрасте в ранней романтической повести "Олеся". Бабка героини нагадала смерть герою -- Alter Ego автора.

С тех пор Куприне написано много, но и спустя полвека самыми лживыми в советских биографиях выдающегося писателя России остаются два последних коротких периода его жизни. Первый -- когда он после долгих лет эмиграции тайно от знакомых заспешил на родину. И второй, когда он объявился в Москве.

Назад в светлое будущее

Арифметика играет незначительную роль в творчестве писателя, а все же любопытно посчитать годы жизни Куприна. Одногодок Ленина, он и родился в 1870 году неподалеку от Симбирска, в Пензенской губернии. Два представителя одного поколения, два сверстника. Оба честолюбивы, умны, энергичны. А пошли разными путями, несоединимы оказались их понятия добра и зла, морали, совести. Впрочем, это особый разговор.

Сорок девять лет провел Куприн в России, а затем, на втором году революции, эмигрировал. Семнадцать лет провел вовне, дольше всего в Париже, неожиданно -- в незабываемый 37-й -- приехал обратно и через пятнадцать месяцев (без трех дней) умер, не дожив одну ночь до дня рождения, когда ему исполнилось бы 68.

Александр Иванович и его жена Елизавета Морицевна (которую именовали также Елизаветой Маврикиевной) появились на Белорусском вокзале в Москве 31 мая 1937 года. До этого Куприн скучал, но возвращаться не хотел. Один советский критик (специалист также в области бунинской тоски по родине) называет нежелание Куприна возвращаться "эмигрантскими предрассудками". И вдруг...

В последние месяцы до отъезда состояние здоровья Куприна стало резко ухудшаться. В их парижскую квартиру зачастили представители советского посольства, напрашивались в друзья почитатели таланта -- тайные агенты НКВД. Гости из Москвы рассказывали Куприным, как популярен великий писатель на родине -- произведения его там буквально нарасхват. Энергично "работал" с Куприным театральный художник и иллюстратор книг Иван Билибин, вернувшийся в Ленинград годом раньше. Позже с аналогичной специальной миссией приезжал Константин Симонов с Валентиной Серовой, чтобы уговаривать Бунина вернуться: если слова не помогут, то, может, сработает кокетство красавицы-актрисы?

Дочь Куприна Ксения собиралась ехать с ними, но потом отказалась. Она рассказывала писателю и парижскому корреспонденту "Нового Русского Слова" Андрею Седых: "Отъезд мы держали в строгом секрете, и никто из писателей об этом не знал". Ксения хитрила: уговаривая отца, который стал невменяемым, ехать, она хотела избавиться от него. К.А.Куприна вернулась в Россию двадцать лет спустя и здесь написала книгу "Куприн -- мой отец". Рукопись была настолько отфильтрована, что источником информации служить не может. Советские эмиссары заманивали многих, но отнюдь не всегда срабатывало. А тут получилось. История тайного от друзей и знакомых отъезда писателя уже тогда многим казалась странной. На Западе читатель знал немного больше, много было слухов. На родине же эта часть куприноведения была так же секретна, как и всякие прочие разведывательные акции.

Полпред СССР во Франции Владимир Потемкин лично руководил операцией на месте, рисовал Куприну (вот какое совпадение!) потемкинские деревни. Не изученная по достоинству околосталинская фигура, Потемкин после этого был направлен на должность замнаркома иностранных дел. Он дорос до члена ЦК и был похоронен "не по рангу" у Кремлевской стены. Именно он, в разные годы руководивший также Наркомпросом, причастен к оболваниванию нескольких поколений, прошедших через советскую среднюю школу.

Материально Куприну в Париже жилось не сладко. Бунин поделился с ним деньгами от Нобелевской премии, но их хватило ненадолго. А в СССР, уверяли представители советского посольства и спецгости, наступило полное изобилие. Им обещали бесплатную квартиру, дачу, прислугу. У него был рак пищевода и, по-видимому, начались метастазы, а ему говорили, что в советских больницах и санаториях гарантируется полное выздоровление от всех болезней. В конце концов Куприных потихоньку привезли на посольской машине в советское консульство, вручили готовые серпасто-молоткастые паспорта с визами и билеты в одну сторону -- в Москву. Потихоньку потому, что боялись протестов прессы, общественности, знакомых, не без оснований опасались международного скандала. Но все обошлось.

Правда, уже согласившись ехать, Куприн спросил работников советского посольства: "А можно взять с собой Ю-ю, мою кошечку?" Кошку взять из Парижа разрешили, а библиотеку -- нет. Усаживаясь в вагон на парижском вокзале, Куприн больше всего, как вспоминают свидетели, заботился о кошке. "Совсем больной, он плохо видел, плохо понимал, что ему говорят". В Париже ходил слух, что Куприна подпоили.

Итак, старый писатель возвратился на новую родину, а дочь осталась.

Задание переселить живого классика, кроме НКВД и Наркомата иностранных дел, по личному указанию Сталина выполнял также секретариат Союза писателей. А в нем, как это бывает, практические заботы поручили рядовой сотруднице. Ею оказалась Серафима Ивановна Фонская, хозяйка дачи-мастерской (впоследствии Дома творчества) Союза писателей в поселке Голицыно, до которого тогда было полтора часа езды от Москвы. Тридцать лет спустя выпустили небольшую брошюрку -- краткие и отполированные ее воспоминания. Я подолгу жил и работал в одной из клетушек этого дома, чаще всего в той комнате, где жил когда-то А.С.Макаренко. Отсюда он ушел на станцию, чтобы ехать в Москву, и в вагоне умер.

Если Серафима Ивановна знала человека и доверяла ему, она потихоньку охотно и откровенно рассказывала значительно больше, чем опубликовали в книге. Особенно в тихие зимние вечера, если отключали электричество и приходилось сидеть в гостиной старого дома при керосиновой лампе. Не я один был сообразителен, чтобы записать и спрятать. Были уже публикации. Кое-что в них отлично от ниже описываемого, но я не считаю себя вправе теперь перекраивать.

Непростой была собственная жизнь Фонской. Девушка из богатой дворянской семьи, она ушла медсестрой на фронт в Первую мировую войну. После революции всегда боялась, что ее дворянство откроется. В 39-м в Дом творчества пришел оборванный и голодный человек из заключения, отсидел ни за что, спросил ее. "Сюда нельзя!" -- строго сказала она родному своему брату. Побежала по клетушкам, позаняла у писателей денег, принесла из кухни продуктов и приказала: "Уходи!" Больше она брата не видела никогда. А Куприна радушно встречала, как родного.