Читаем без скачивания Пять рек жизни - Виктор Ерофеев

УГЛИЧ - КОСТРОМА

Россия - деревянная страна. Она не оставила за собой никаких архитектурных следов, кроме битой кучи кирпичей. Избу не назовешь архитектурой, даже если изба нестерпимо красива. Я люблю ее обрыдально маленькое оконце под крышей. Изба - не дом. Изба - не вещь. Изба -неземная галлюцинация от удара по темени. Вот почему в России каждый, по генетическому коду, погорелец. С нездоровым мучнистым лицом злоупотребителя картофеля и водки. Но в наш век победивших стереотипов внесены в последний момент поправки. Русская душа вдруг пожелала запечатлеть себя в камне. Она смела зелено-синие дощатые заборы. Это не столько социальная перемена, сколько метафизический скандал. Русская душа задумалась о частном комфорте на узком промежутке между рождением и смертью. Что за ересь! Берега Волги блестят новыми железными крышами. - Неужели кончилось русское Царство поллитра? - спросил я капитана, стоя с ним на капитанском мостике. - Даже если в России все снова замрет, строительный бум последних лет запечатлится на века. - Все течет, - покачал головой капитан. -Потекла и Россия. - Может быть, строятся только богатые? -спросила немка. - Нееееееееет, - сказал я. - Поздравим Россию с возникновением целого нового сословия. - Что вы имеете в виду? - уточнил капитан. - Над Волгой, как молодой месяц, нарождается средний класс. Чем он станет, во что воплотится, тем и будет Россия, - поэтически сказал я. - Да... Вот мы в детстве показывали друг другу кукиши, - добавил помощник капитана, сложив для наглядности пальцы в кукиш. - А теперь и кукишей никто никому не показывает. Прошла мода на кукиши. Не имея, однако, традиций кирпичного мышления, русская душа ворует отовсюду по-немногу: твердеет крутой замес немецко-французско-американского односемейного зодчества. На месте столбовых пожарищ с мезонином возводятся дома с башенкой. Русский человек возлюбил башенки. Волшебная сказка лишенца совпала с фаллическим знаком крепчающего общественного возбуждения. К тому же, у меня с немкой начинает складываться историческая интрига. Я иду с ней по базару в Костроме, где торговки с бледными северными лицами бойко, выставив вперед животы, торгуют воблой и ананасами. - Вы, простите, беременная или просто так, толстая женщина? - спрашиваю я торговку вяленой рыбой. У нас что хорошо? Можно спросить, что хочешь. И в ответ услышать все, что угодно. Очень просторное поле для беседы. К тому же беременных в России не больше, чем верблюдов. - Я-то? И то, и се, - отвечает она. - А ты, поди, приезжий? -Ну. - Тебе знамение будет. Жди. - Дура ты! - сатанею я от испуга. - Сама ты знамение, блядь засратая! Мы на Севере, на границе белых ночей. На границе романтической бессонницы. На автобусах рекламы: "Читайте "Северную правду""! Немку мутит от запаха воблы в то время, как я объясняю ей, что последний раз в Костроме ананасами торговали при царе Николае Втором, а киви - и вовсе невидаль. В Костроме двоемыслие: все улицы с двойными названиями: бывшими, советскими, и новыми, то есть совсем старыми, церковно-славянскими. Мы заходим в вновь открытый женский монастырь: немка, залитая в стиль, вся, разумеется, в черном, становится неотличимой от стайки монашек ельцинского призыва. Ставим по свечке перед иконой реставрированного Спаса, хотя она, танцевавшая в юности topless на столах в ночных барах Западного Берлина и, по-моему, неосмотрительно близко дружившая с Марксом, терпеть не может религию. - Есть ли жизнь на Марксе? - спрашиваю я немку. - Чего? - таращит она глаза. Спас начинает гореть синим пламенем. Огромная икона срывается и начинает летать по церкви из угла в угол. Как будто ей больно. Как будто ей тесно и неуютно. Как будто она просится вон из святых стен. - Что это с ним? - поражается немка. - Мается, - объясняю я. Вокруг крик, гам. Все глядят на меня. Монашки расступаются. Входит наш капитан со снайперской винтовкой из ближнего будущего (он купит ее с оптическим прицелом назавтра в Нижнем Новгороде) и его молодой помощник, чернявый черт. - Похоже на самосожжение, - шепчу я. Описав в намеленном воздухе мертвую петлю. Спас с треском встает на свое место. На иконе проступает пять глубоких порезов. - Что есть икона? - надменно спрашивает капитан. - Откровение в красках, - пожимает плечами помощник. - Отставить, - иконоборчески хмурится капитан. - Икона - это русский телевизор, - лыбится моя спутница. По глубоким порезам, как слезы, течет вода. - Дайте мне банку, - прошу я. - Хуй тебе, а не банку, - добродушно ворчит капитан. - Мне нравится Россия, - сдавленным шепотом признается немка. После такого признания я не могу не отвести ее в старый купеческий ресторан, с лепниной на потолке и театральными красными шторами. Ресторан (напротив новенького секс-шопа с изображением яблока с надкусом на вывеске) днем совершенно пуст. Завидев нас, официантки, пронзительные блондинки (на Волге все женщины хотят видеть себя блондинками), срочно бегут менять домашние тапочки на белые туфли с длинными каблуками: - Икры не желаете?

КОСТРОМА - НИЖНИЙ НОВГОРОД

Россия вооружается. Холодный дождь загнал нас с немкой в нижегородский оружейный магазин. На окнах решетки в горошек. - Как у тебя дома на балконе, - хихикнула немка. - Нет, у меня в ромашки. - Почему в ромашки? Что мне сказать? Как объяснить ей, что декоративная решетка - это герб моей целомудренной родины? При входе в магазин мы столкнулись с нашим капитаном и его чернявым помощником. В руках у капитана новенькая снайперская винтовка. Поздравили его с покупкой. - Люблю иногда пострелять, - сказал он шутливо. - Мне знакомо ваше лицо, - сказал я любезно помощнику капитана, приглядевшись. - Не имею чести вас знать, - сухо ответил помощник. - Постойте, - удивился я, - не вы ли играли в Угличе роль инвалида с медалями? Помощник смутился и что-то собрался буркнуть, но капитан шутливо уволок его за собой. - Гондоны тут не продаются! - напоследок все-таки выкрикнул чернявый. Я купил по сходной цене две ручные гранаты "лимонки" и положил в карманы брюк. Я заинтересовался наручниками и резиновыми дубинками. - Не заняться ли нам на волжском досуге садомазохизмом? - предложил я со смешком. Немка взволнованно побледнела. Погружение на дно местного кабака прошло как нельзя более успешно. Нас окружали мужчины двух основных волжских типов, шатены с усами и светловолосые с лысинами. Низко склонившись над столами и исподлобья глядя друг на друга, они тяжело стонали от счастья. - Ну, как тут вам у нас? - сердечно сказал губернатор, похожий на только что сделанный, быстро шагающий шкаф. За ним стояли молодые богачи, которые трещали и щелкали от силы своей энергии. Обрадовавшись свежему виду власти, я стал откровенен: - Нормально. Правда, ваш Кремль - говно. Одни стены. Никакой начинки. - В приволжских просторах, - улыбнулся губернатор, - есть ни с чем не сравнимая рассеянность пустоты. - Прострация? - уточнила немка. - Торжество близорукости, - продолжал я, не споря. - Человеку с острым умом здесь нечего делать. Русские ничего так не любят, как пиво с раками. Красные вареные раки пахнут волжским илом. - У нас в Европе... - важно начала немка. Мы с губернатором не смогли сдержаться и дружно расхохотались. - У меня капитан банку отобрал, - в конце концов сказал я. Губернатор глубоко задумался. - Банки, конечно, склянки, - сказали вслух молодые люди, щелкающие энергией и пальцовкой делающие козу. - Страна устала от экспериментов, - добавил губернатор. Рачий белесый сок пьянит и волнует не меньше пива. От первого в своей жизни сосания раков немка, кажется, совсем въехала в Россию. Она погружает в раков руки по локоть. Урчит ее тугой животик. Дело, однако, чуть было не испортил юноша, застенчиво попросивший у меня автограф на салфетке. - Ваши книги похожи на раскаленный паяльник, который вы засовываете читателю в жопу. - Будем брататься? - ласково рассмеялся я. - Каждый писатель подмигивает публике. - Вот вам автограф, но, ради Бога, не считайте его индульгенцией! сказал я, подписывая салфетку крепким словом. Однако на душе было непросто. Понятно, стоит мне их только подбодрить, как они бросятся ко мне со всех ног, давя друг друга. - Так ты, оказывается, не человек, а общественная институция, - заметила немка со странной смесью старогошистского презрения и немецкой сентиментальности.

НИЖНИЙ НОВГОРОД - КАЗАНЬ

Казань встретила наш корабль военным духовым оркестром. Сверкали на солнце трубы. Боже, как красивы татары! А татарки! А татарчата! Одно загляденье! Здесь каждый - Нуриев. Здесь вечный балет. Я уверен, что все прославленные итальянские модельеры - тоже татары. В этот город надо засылать мировых агентов по сбору кандидатов на топ-модели. В татарских лицах есть врожденная стильность "звезд". В их взглядах - сладостная отрешенность, о которой повествуют рекламы лучших парфюмов. Я подошел к скамейке ветеранов, которых специально привезли на пристань для встречи с нами. Эти ударники до сих пор выглядели обалдевшими от звука собственной жизни. Их было в общей сложности семь человек, включая старушку в плаще-клеенке. Вот, в сущности, и все, что осталось от советского народа. Старость в России неприлична. Для ее описания Шекспир не нужен. Нюрнбергский процесс чересчур театрален для ее осуждения. - Стахановцы, кто вы теперь: коммунисты или демократы? - поздоровавшись, спросил я. - Да как сказать! - ветераны пожали плечами. Если они за что-то еще держались, так это за валокордин. Они просто устали ждать, чтобы с ними кто-нибудь объяснился. Наконец, кто-то из них спросил: - А сам-то? Я отрекомендовался, как Черчилль, сторонником демократического зла. - Ну, и мы тоже. Они без боя сдавали жизненные позиции. Я застал немку за странным занятием. Она стояла возле автобуса и наблюдала сквозь модные темные очки, как солдаты, отыгравшие марши, переодевались. - Скоро Сталинград, - вырвалось у нее. -Не ешь на ночь воблу. - Я ем воблу только с бодуна! - сдержанно обрадовался я. По сравнению с татарами казанские русские выглядят бесформенно и неуклюже. - В русских вообще есть что-то не то,- с доверительным ядом сказала мне немка. - Они стараются быть, как мы, европейцы, но в последний момент у них обязательно что-то срывается... И слава Богу! -добавила она. Помимо русской неуклюжести, меня интересовал мусульманский фундаментализм. В казанской мечети, справив молитву за наше счастливое плавание, два старых имама объяснили мне, что татары с русскими ссориться не собираются, потому что за много веков сроднились и перемешались. - Я люблю ваше мусульманство за ярко-зеленый цвет и разнообразие,почтительно сказал я. - Пророк Мухаммед обещал, что число путей очищения равно количеству истинно верующих. Как хорошо, что на изображениях Пророка на месте лица пустое место. Мессия непредставим. Нет ли у вас в мечети пустой посуды? Ну хоть из-под водки. - Мы не пьющие, - сказали имамы, но в глазах у них я прочитал чужой приказ не давать. - Капитана боитесь? - спросил я. - Капитан - акбар, - сказали имамы. Я поднял мои глаза кверху и увидел его на небе. Когда я пытался смотреть в другую сторону, то все равно видел его. - Клянусь звездой, когда она закатывается, - сказал я, - не сбился с пути ваш товарищ и не заблудился. - Хвала Аллаху, господу миров, - отозвались имамы, - милосердному царю в День Суда! Я вынул ручные гранаты из своих белых штанов и стал ими в шутку жонглировать, стоя на ковре посреди мечети. Имамы тихо вынули из-под скамейки пару пустых бутылок. - Капитан велик, - сказали они, - но ты всемогущ и милостив. Удовлетворенные нехитрым ответом, мы с немкой, схватившись за руки, уехали на автобусе на могилу Василия Сталина, умершего здесь в хрущевской ссылке. У Василия - отбитая фотография, искусственные цветы и венки, восточные сладости траурных принадлежностей. Восточных деталей России не занимать. Взять хотя бы тот же автобус. Кабина водителя - со всякими занавесочками, рюшечками, иконками и салфеточками - это скорее алтарь, чем кабина. Такая кабина гораздо ближе к Индии, чем к Европе. НА ДНЕ За завтраком ко мне подошел капитан с озабоченным видом. - Из каюты вашей немки всю ночь доносились страшные крики,- сообщил он. - Не обращайте внимания, - усмехнулся я. - Ей снятся кошмары. Ее дедушка воевал под Сталинградом. - Ах, вот оно что! - успокоился капитан. -В Самаре, - дружелюбно добавил он, - не забудьте посмотреть бункер Сталина. В каждом русском городе - своя невидаль. Тамбов славится небоскребами. Орел - пирожными, Тула - ночными поллюциями, Астрахань - прародина компьютеров. Самару Борис Годунов повелел заселить сволочью.В Самаре черным-черно от рабочих. Рабочая сила кормила нас шоколадными конфетами, поила коньяком и не задала ни одного вопроса. Мы тоже ни о чем не спросили. Мне нравится конкретное пролетарское гостеприимство. Объевшись шоколадными конфетами, мы зашли в здание бывшего обкома партии, выстроенное в духе купеческого эклектизма 1880-х годов. - А где тут можно у вас покакать? - окликнула немка усатую гардеробщицу, суча ногами от нетерпения. Мы сразу попали в культурологический нерв. Русская женщина открыто просится только по малой нужде. "Я пошла писать", весело заявляет она. Но большую нужду скрывает с таинственностью, достойной шпионского фильма. В просторном холле нас проводили к скромной двери. За такой дверью в России обычно находится мелкое помещение для уборщицы: стоят ведра, швабры, висит серый халат. Но когда дверь открылась, мы с немкой в один голос ахнули: это был вход в огромный подземный мир. - Эх, подвели нас родные попы, - вдруг сказал кто-то рядом. - Всю веру обломали, как черемуху. Я привык, что в России люди везде говорят о самом важном и даже не оглянулся. Прикрытое четырехметровой бетонной плитой подземелье, о котором никто не знал в городе вплоть до недавнего времени, стилистически напоминает ствол московского метрополитена, опрокинутый вниз на тридцать семь метров. Спускаясь в головокружительную шахту, с дополнительными поэтажными перекрытиями, способными в совокупности противостоять ядерному удару, мы в сущности спускались в национальную преисподнюю. На самом дне во всей красе перед нами предстал кабинет Сталина с настольными лампами в угрюмом стиле модного деко, со множеством фальшивых дверей, ведущих в никуда (защита от клаустрофобии), - точная копия его кабинета в Кремле. Напрашивался рой метафор. Русская душа демонстрировала со всей очевидностью свою дьявольскую хитрость, бесхитростность и глубину. - Капитан слышал, как ты кричала, - сказал я моей немке в сталинском кабинете. Открылась фальшивая дверь. Вошел капитан. За ним - бритоголовая команда речников-добровольцев. - Ты брал пустую посуду в Казани? - спросил капитан, усаживаясь за генералиссимусский стол. - Капитан, - с достоинством сказал я, - это что:допрос? - Введите их, - сказал капитан по красивому правительственному телефону-вертушке. Двое головорезов ввели имамов. Хорошо избитые люди всегда похожи на загримированных. - Ты не пощадил даже их! - вскричал я. - Замуруйте их в сталинском сортире, - распорядился капитан. - Всех четырех! Нас быстро принялись замуровывать, забрызгивая от спешки раствором. Немка, тем временем, бросилась к унитазу диктатора. - Это не от страха, а потому что очень хочется, - сказала она, обнажая зад и боясь обвинений в трусости. - Имамы, - сказал я. - Где сила вашей молитвы? Имамы, сосредоточившись, запели главный духовный гимн: - Веди нас по дороге прямой, по дороге тех, кого Ты облагодетельствовал, - не тех, кто находится под гнетом, и не заблудших! Раздались автоматные очереди. Под своды бункера ворвались боевики татарского батальона "Счастливая смерть". Они стремительно съехали вниз по свеже крашеным коричневым перилам. Но наши русские речные матросики, наши простодушные мучители, тоже оказались не промах. Они прыгали с перекрытия на перекрытие и раскачивались на руках, как тропические обезьяны. Капитан повел ребят в бой. Завязалась подземная Куликовская битва. Я не знал, за кого болеть. Я любовался и теми, и другими. Русское войско, наконец, ушло в фальшивые двери. Мусульмане добили раненых и с удивлением уставили на нас свои дымящиеся автоматы. - Это подобно саду на высоте, - сказал я боевикам, в восхищении поднимая руки. Бьет дождь его без жалости, и приносит он урожай двойной. - Он - парень неплохой, - сказали имамы, отряхивая свои черные шапочки с золотым шитьем. - Захотел сдать пустую посуду, а капитан бутылки отнял. - Русский скандал, - улыбнулись боевики. -Немку будем ебать? - обратились они друг к другу с риторическим вопросом. - А за что ее ебать? - осторожно вступился я. - У меня и так вся спина в рубцах, - призналась немка. - Ну бегите, - сказали боевики, - а то опоздаете! - Если решу принять мусульманскую веру, я знаю, к кому обращусь, - сказал я добрым имамам на прощание и, расчувствовавшись (они тоже расчувствовались), рванул с женщиной вверх через три ступени, минуя лужи человеческой крови.