Читаем без скачивания Хакер Астарты - Арнольд Каштанов

2

Был, значит, февраль 2001 года, дождевые облака повисли над всем побережьем. Несколько суток я не отходил из Дули. Она не поднимала головы с подушки, сознание ее путалось. Это было действие яда. Ульвик продолжал назначать метатрексат и цитозар, «очищающие мозг». Ида охала, услышав страшные назначения, и тихо, чтобы мы не слышали, возражала:

— Фарида меод-меод халаша.[1]

(Кстати, Дуля из Фариды превратилась в Дулю сразу как родилась — Фарида-Фаридуля-Дуля).

Ульвик, печальный и суперменистый, задерживал взгляд на Дуле и повторял:

— Метатрексат.

И выходил из палаты. Он отказался принять во внимание намек, что раковые клетки, возможно, уже уничтожены (хирург Фердман, делающий биопсию, вычистил опухоль, виноградной гроздью выросшую над грудью, а после этого Дуля уже месяц принимала химиотерапию), и если это так, он, Ульвик, убивает здорового человека.

Я не удержался и как-то сказал ему это в коридоре.

Он показал, чтобы я следовал за ним в кабинет. Он знал, что родственники больных, хоть и подписали бумаги перед началом лечения о том, что их предупредили о последствиях, часто подают в суд на врачей и иногда выигрывают судебные дела. Он не собирался рисковать, идя наперекор желанию мужа больной. Проще всего ему было выписать Дулю. Усадил за стол и, сев в кресло перед компьютером, с минуту разглядывал меня и сказал:

— Если я прекращу лечение, она умрет.

Среди ночи я вышел курить на крыльцо. Коварство химиотерапии в том, что последствия обнаруживаются не сразу. Сердце, почки, печень или мозг могут продержаться еще месяцы, прежде чем откажут. Может быть, Ульвик уже убил Дулю.

Вдыхал дым сигареты, словно табачный дым мог вытеснить из груди воздух больницы. В нем, в воздухе, содержалась вероятность смерти. Но запах вероятности и случившегося одинаков. Так, наверно, чувствуют опасность звери: растворенную в воздухе, улавливаемую носом.

Химиотерапия уничтожала раковые клетки миллионами, а они возрождались снова и снова: одна делилась на две, две — на четыре, четыре — на восемь, выпадали в хлопья, которые начинали быстро расти, и Дуля видела в тазике хирурга Фердмана эту зеленовато-белесую, вспухающую квашней смертоносную массу (я оставался дома с внуком, когда она ходила на биопсию).

Масса жила. Каждая ее клетка была — живое существо. Она могла делиться до бесконечности, и если бы ничто ей не сопротивлялось, рано или поздно заполнила бы собой весь мир. На ослабевшее тело Дули наступал безжалостный порядок, выстроенный в геометрической прогрессии, наползала тупая, примитивная, прожорливая гадина. Изумительно слаженная жизнь сосудов, нервов, желез, печени, почек, мозга, легких, желудка, нейронов, ионов, белых и красных клеток крови, альфа- и гамма-ритмов, биополя и биопотенциалы, — жизнь, непостижимая в своем совершенстве, оказывалась бессильной перед этой примитивностью — две, четыре, восемь, шестнадцать, тридцать две, шестьдесят четыре, четыре миллиона, восемь миллионов… Низший расправлялся с высшим, худший — с лучшим, слишком непростым, слишком запутанным, чтобы сохранить в себе первичную ненасытность. Природе было все равно, кто победит, ее цель была — экспансия жизни, для нее и раковая клетка была живой, как человек. Дуля сопротивлялась, но не могла противостоять.

Но существовал еще более низкий, еще более примитивный, чем раковые клетки, порядок химических реакций. Это было идеей химиотерапии. Сильные химические агрессоры уничтожали все клетки без разбора, тут низший порядок жизни рассыпался прахом, обращался в порядок химических веществ. Раковые клетки не могли не подчиняться простым законам химии, тупо вступали в реакции и гибли, а высокоорганизованное, такое уязвимое, разучившееся бороться тело человека получало шанс. Обнаруживалось, что оно — это армия, способная осуществлять взаимодействие, органы тела сражались все вместе, как сражаются на войне авиация, артиллерия, танки и пехота, подчиняясь командам генерального штаба, жертвуя всем для победы.

Ульвик взял на себя роль убийцы. Он давал яды строго по массачусетской методике, как химик, работающей с препаратом в пробирке. На этом его роль заканчивалась. Дуля должна была выживать сама. Он не мог ей помочь. Его квалификация и опыт нужны были лишь для того, чтобы знать, когда прекратить лечение, остановиться на самом краю.

Тело Дули жертвовало одними клетками, спасая другие, как полководец, вводящий в решительный бой резерв, посылающий на смерть одних, чтобы подготовить наступление других. Отказывали клетки лимфы — им на помощь выступали клетки костного мозга, печень несла невосполнимые потери, но задерживала смертоносные яды и спасала кровь, желудок и кровь брали на себя функции печени. Даже сознание участвовало в этой тотальной войне, заставляя сердце иногда работать на пределе, а иногда экономно расходовать энергию своих толчков. Тело Дули оказывалось невероятно мудрым. Собирая все силы на последнем рубеже, оно отключило способность питаться и уменьшилось на двадцать килограмм, давая передышку ослабевшему сердцу. Этого оказалось мало — отключило мешающий, подверженный паникам разум и погрузило Дулю в забытье. В минуту крайней опасности оно спешно сжимало линию обороны, упрощало все, что можно, избавлялось от лишнего — разум был самым лишним, самым дорогостоящим родом войск. Эта стратегия жертв последовательно вела к примитивному порядку смерти. Где-то на самом краю жизни Дуля должна была уцепиться и задержаться. Без сознания, во сне и бреду, сбрасывая, как балласт, разум и волю, она старалась, как могла.

Если бы на месте Дули был я — не выжил бы. Я привык полагаться на свою волю.

В отделении были и такие, волевые. Они использовали каждый шанс. Подчинялись рекомендациям врача, физиотерапевта, медсестер, любой нянечки или какого-нибудь случайного, как правило, недалекого человека, который авторитетным голосом учил науке выживания, изнуряли себя ходьбой, бéгом и гимнастикой, за едой преодолевали рвоту и тошноту, не позволяли себе проявить слабость и впасть в панику, плакать и ныть, смотрели телевизор, сохраняли сознание и достоинство до конца.

Но не выживали. Сознание и воля были бесполезными, а стоили очень уж дорого, им не по средствам.

Дуля была другой. Когда врачи говорили, что надо есть, она отказывалась есть, и даже упорная Ида не могла впихнуть в нее ни кусочка. Отказывалась пить, и Ида не могла влить в нее ни глотка. Отказывалась принимать лекарства, и ей вводили их в виде инъекций. Отказывать ходить, хоть врачи говорили, что это необходимо. Зато она все время спала. Ульвик был поражен, узнав, что она спит без снотворного. Знала ли она, что умирает? Едва ли. Она не впускала в сознание ничего неприятного. Так было всю жизнь: я из-за какой-нибудь мелкой неприятности не спал ночами, она, наоборот, засыпала чуть ли не стоя. Я (ай да молодец) мобилизовывался на борьбу, она отключалась, дезертировала.

И я не заставлял ее ни есть, ни пить, ни ходить. Ида и Эсти, медсестры, считали меня размазней, не способной уговорить жену ради ее спасения. Но я верил, что ее тело лучше меня знает, что ему нужно. Мое собственное тело всю жизнь втравливало меня в неприятности и создавало проблемы. Оно бездарно. Ему нельзя было доверять. Я мучился язвой, много курил, понемножку выпивал, горячил всевозможные гормоны всякими глупостями и тревожился или впадал в восторг попусту. Тело Дули, совершенное, прекрасное, всегда здоровое до этой беды, не могло ошибаться.

Я всю жизнь верил в ее тело.

Какое-то чувство, эстетическое по своей сути, говорило, что на любом уровне усложнения оказывается жизнеспособным самый простой из вариантов, остальные погибают в силу своей ненужной сложности. В маленьком гематологическом отделении Ульвика избыточные воля, разум и самосознание уничтожались. Природа со своей автоматической саморегуляцией действовала так, словно бы знала, что воля и самосознание должны находиться в определенных пределах, она уничтожала и то, что ниже, и то, что выше уровня, положенного нам временем.

А может быть, не так надо сказать. Не воля и разум. Уничтожалась некая уже давно окостеневшая, как труп, система поведения. Полное преодоление хаоса в каком-нибудь масштабе — это и есть смерть в этом масштабе.

Дуля жила. Она отказывалась от таблеток, но хотела, чтобы я был рядом. Ей нужно было держать мою руку в своей или класть себе на лоб, нужно было иногда видеть внука, хоть разумные люди возражали: «Это ее утомит». Это не порядок, но и не хаос.

3

Мне звонили на мобильник в больницу. Звонила с работы дочь Марина, с которой мы живем в одном доме, мама, которая с сестрой живут отдельно, сын Сева из Штатов и подруга Дули из Иерусалима. Я различал беспокойство за Дулю и посторонние «шумы». Беспокоились все. Но шумы мне мешали. Марина явно торопилась, подруга Дули расспрашивала слишком педантично, наш ироничный Сева пытался избавиться от ироничности в голосе. А мама в свои девяносто два избегала отрицательных эмоций («Так Дуле лучше?» — «Да, мама, немного лучше». — «Ну слава Богу»).