Читаем без скачивания Ангелы на кончике иглы - Юрий Дружников

— Ты куда пропал, Двоенинов?! Надо было срочно Зинаиду Андревну везти к Игорю Иванычу. По всему зданию и в гараже тебя обыскались. Послала машину Ягубова, а Степану Трофимычу самому срочно в горком…

— Я отвезу, — сказал Леша. — Да что с ним?

— С кем?

— С Игорем-то Иванычем?

— С луны ты свалился? Инфаркт миокарда, глубокий. Задняя стенка и еще что-то задето… На Грановского лежит, в камере, забыла, как называется… А ты где был? Опять левачишь?.. Ох, Леха…

Она исчезла в кабинете заместителя главного редактора Ягубова.

— Ин-фаркт, — тщательно выговорил Леха, не вкладывая в слово никакого понимания.

В приемной было пусто. Он посмотрел на стол секретарши. На перекидном календаре сегодняшнее число — среда, 26 февраля 69-го года — было обведено черной рамочкой. Анечка для памяти отметила день, когда заболел редактор. Вернувшись, она сообщила, что Ягубова надо везти минут через десять. Алексей стал рассказывать, как ждал возле ЦК. Анне Семеновне положено было находиться в курсе абсолютно всех событий, и она слушала внимательно, запоминая новые подробности.

— А чего же молчал, когда я тебя отчитывала?

— Вот так по-собачьи к дверям и добежал, — не отвечая, закончил рассказ Алексей.

— И мудро сделал! — похвалила Анечка. — Да останься Игорь Иваныч лежать на площади, его подобрала бы городская скорая. А ее пока вызовешь! Ушло бы минут тридцать, да потом еще столько же место искали бы в городской больнице, да положили бы в коридоре. В Кремлевку перевозить — трясти… Мне Зинаида Андревна мнение врачей сообщила. Говорят, не доползи он до двери, в сознание бы не привели!

— Ну!

— Вот и ну!

— Отчего инфаркт-то? Веселый был, как всегда…

Она не ответила, и он не переспросил. Сейчас отвезет зама и заскочит в пельменную в проезде Серова, а то уже в животе от голода бурчит. Прикрыв глаза, Леша лениво подумал о том, что он, обыкновенный шофер Двоенинов, неизмеримо счастливее Макарцева. У того суета, обязанности, и забот — не перечислить. То ли дело: отвез, привез и живи для себя. Нет, он не хотел бы на место редактора! Да самый последний шоферюга в Москве будет дураком, если без червонца в гараж вернется.

Впрочем, у Лехи были свои стремления. И не менее важные, чем у других.

2. ДВОЕНИНОВ АЛЕКСЕЙ НИКАНОРОВИЧ

Место работы и должность: ГОН (гараж особого назначения — автобаза ЦК КПСС), шофер первого класса.

Родился 8 февраля 1946 г. в селе Аносино, Истринского района, Московской области.

Русский. Отец русский, мать русская. Родители родителей русские.Социальное происхождение — крестьянин.

Партийность: кандидат в члены КПСС. Кандидатская карточка No 271374. Партийных взысканий не имеет. Ранее в КПСС не состоял.

Образование среднетехническое. Окончил военное летное училище.

К судебной ответственности не привлекался. За границей не был. Родственников за границей не имеет. Ни сам, ни ближайшие родственники в плену или интернированы в период Отечественной войны не были.

Ближайшие родственники: мать, отец, жена, сын, 1 год.

В центральных, республиканских, краевых, областных, окружных, районных партийных, советских и других выборных органах не участвовал. Правительственных наград не имеет.

Отношение к воинской обязанности: лейтенант запаса. Военный билет No ПМ 2427183. Общественная работа: секретарь комитета комсомола второго цеха эксплуатации «Волг».

Паспорт V СК No 876 922, выданный РОМ Истринского р-на Московской области 15 февраля 1962 г.

Прописан постоянно: Москва, ул. Плющиха, д. 19, кв. 3. Телефона нет.

Никанор Двоенинов возвратился с войны в деревню первым из немногих односельчан, которые вообще вернулись. Произошло это накануне Дня Победы. Село вывалило на улицу, когда шагал он, бренча медалями, в гору к своей слободке, поглаживая раненое бедро. Ушел он мальчишкой, а сделался облыселым, хотя особенно его война не повредила. Повалялся в госпитале недолго, с легоньким ранением без опаски для жизни. То ли облыселость настала от постоянного страха, то ли волосы сопрели под зимней шапкой, которую три года не снимал.

Весь день допоздна из соседней деревни Падиково, где у Никанора пол-улицы родни, шли его, живого, потрогать. Попросили показать рану. Спустил Никанор галифе, оставшись в пропитанных потом синих трусах. И вдруг соседская Клавка бросилась на колени, зарыдала и, обняв Никанора за ногу, стала покрывать поцелуями рассеченное шрамом бедро. Еле Клавку оттащили и заставили выпить ледяной родниковой воды.

Но все равно в тот же вечер Никанора, обалделого от собственной радости, всеобщего внимания и самогона, Клавка на себе женила. В застолье она исхитрилась оказаться с ним рядом и уж не отходила ни на ступню. То и дело Клавдия как бы невзначай к бедру его прикасалась. Она смотрела на него влажными преданными глазами, а стоило ему слово сказать, закатывалась от смеха. Созрела Клавка давно и, когда возможность открывалась, гуляла в лесу со случайными чужими. Но по абсолютному отсутствию в Аносине мужиков последний период длительно пребывала на полной диете и потому была сильно активная.

Никаноровские старики, дождавшись сына, на радостях померли с интервалом в три месяца, оставив молодым гнилую хату под соломой. Никанор с Клавкой сами сруб перебрали. А ровно через девять месяцев, день в день, родила Клавдия сына. Как они его выходили, бледненького да рахитичного, одному Богу известно. В колхозе не платили ни деньгой, ни картошкой, заставляли вкалывать за электричество. Если не выйдешь с косой в поле, срежут провода на столбе, и сиди впотьмах.

Клавка таскалась за две версты по святую воду из монастырского родника и в ней Лешеньку купала. Сам-то Аносинский девичий монастырь свели под колхозный гараж — в нем заросли бурьяном две полуторки, не взятые на войну в силу пенсионного возраста. Иконы из монастыря разворовали. Часть разбитого иконостаса укрыла у себя в доме Клавкина мать Агафья, числившаяся до разорения монастыря старшей в нем нищенкой.

— Бога давно нету, — разъяснял им Никанор. — Газеты надо читать!

Клавдия верила только своим желаниям и мужика никогда не слушалась. Бог ей понадобился, чтобы сына спасти, и Клавка зачастила в избу к матери, рядом с ней на коленях молилась.

Над монастырскими воротами, неподалеку от двоениновского дома, поверх надвратной иконы Богоматери прибит был подковными гвоздями выцветший портрет генералиссимуса в обрамлении кладбищенских бумажных цветов. Старики в Аносине уверяли, что это для конспирации, и продолжали перед воротами молиться. Клавка тоже, если Никанор не видел, осеняла себя крестом, чтобы Господь не забывал про ее Алешеньку.

Вырос Алеха, хотя и хиловатым, но почти что здоровым да радостным, наперекор голоду и нищете, будто жили в Аносине так, как показывают в кинофильмах, которые крутят в клубе — бывшей монастырской гостинице. Соков своих родители и бабка Агафья для него не пожалели: один-единственный он у них так и остался. Никанор, правда, еще хотел изготовить детей: картошку огород давал, прокормили бы. В Германии, рассказывал он, у всех без исключения родителей заделано по трое. Но Клавка заболела каким-то женским изъяном, и врач в больнице в Павловской Слободе сказал Никанору, что у нее вообще не может быть детей. Как она изловчилась сродить — это для медицины остается загадочным явлением. Что уж там доктор у Клавдии выглядел, Никанор не уразумел, а только она действительно больше не забеременела, видно, вся в первый раз выложилась.

Когда подоспел призывной возраст и забрил военкомат ее Лешеньку, Клавдия убивалась, плакала под веселые марши духового оркестра, будто предчувствовала.

Из-за военной малой рождаемости в 64-м в армию был недобор, и здоровье у всех призывников от послевоенного голода слабое. Но поскольку, как объяснял Никанор, срочное развитие реактивной авиации и атомного подводного флота для защиты от американского империализма требовало кадров, медицинские комиссии строгость временно сбавили. Так что Алексей оказался здоровяком экстра-класса, сильно годным, и попал в авиационное училище летчиков для сверхзвуковых МИГов.

Леша Двоенинов приспел к воинской службе в эпоху, когда людей уже перестали считать винтиками. И они стали просто самыми передовыми и самыми сознательными в мире советскими людьми. Взлеты их и падения, поступки и проступки, победы и поражения, их прямые, параболы и эллипсы, то есть вся геометрия их жизни зависела от Родины, которая вычерчивала Лешину кривую и орбиты всех других леш. Гагарина вывели на орбиту, на орбите его приняли в КПСС, и он прилетел и был встречен со славой. Но его могли не принять и не встретить, или не сообщать ничего, или не сделать его героем, — все решала Родина, у которой, согласно песне, все леши вечно в долгу.