Читаем без скачивания Босой - Захария Станку

IV

СПАСАТЕЛЬНЫЕ ЛОДКИ

Сугробы намело высотой с дом. Снег перестал, но солнце все еще за облаками… Мы сидим дома, жмемся к печке. А как надоест греться, закутываемся в лохмотья и ненадолго выходим на улицу. В снегу повсюду протоптаны тропинки. Иногда к вечеру приходит из примарии посыльный, стучит палкой в ворота. Собаки бросаются на пришельца, готовые его растерзать.

– Кто там?

– Это я, дядюшка Тудор, Джанта.

– Чего тебе?

– Запрягай лошадей, отвезешь одного грека в Балту Сэрату.

– На ночь-то глядя?

– Да грек очень торопится.

– Ладно… Скажи, сейчас буду…

Отец рад. Можно заработать лею, круглую серебряную монету. Запрягает лошадей в сани, нацепляет на себя все, что ни есть в доме теплого. За окном – кромешная тьма. Трогают кони, звенит колокольчик, и отец исчезает в темноте.

Балта Сэрата отсюда далеко… Туда-то и нужно попасть греку. В этом придунайском городе их множество. Зимой и летом они разъезжают по деревням и скупают у богатеев хлеб. Отец знаком почти со всеми. Ему случается возить их и в санях, и в телеге. Чаще всего из этих поездок он возвращается ни с чем.

Нынче отец вернулся домой только к рассвету. Зазяб как собака. Развел в печи огонь и топил соломой, пока не отогрелся. Клянет все на свете, наконец затихает. Зато теперь есть на что купить табаку и несколько мер муки. Очень дорога мука зимой, но без нее куда денешься. Близится пасха, а на пасху не пойдешь в церковь без куличой на помин души упокойников. Муки у нас осталось только что в решете. Мама печет куличи и несет в церковь – добрая половина их остается попу, остальные мама приносит обратно. В каждый кулич втыкает по свечному огарку. Курит над ними ладаном из черепка, запах ладана расплывается по дому. Невольно припоминаются покойники… Мне жутко, когда в доме покойник… От ладана тянет теплым дымком, а куличи холодные – застыли. Но мы уплетаем их с большим удовольствием. Словно бы никогда и не ели…

Поп отвозит домой целый воз куличей. Вот стучится в его ворота женщина – это Титилина, жена Ивана Цинцу.

– Батюшка, вынеси куличик. Детишки с лета хлеба не видели.

Поп с порога отвечает:

– Нет у меня, голубушка, ничего нет!

– Да ведь целую телегу из церкви привел. Смилуйся, батюшка…

– Глухая ты, что ли, милая, говорят тебе – нету! Куличи мне самому надобны.

И впрямь попу куличи надобны самому. Сложил их поповский работник в мешки да и отволок в погреб. А ключи поп себе взял. По утрам наберет решето куличей и несет в хлев, волов кормить. И те жуют, довольные. Кроме волов, у попа три лошади. Поп их тоже потчует куличами. И лошадям куличи по вкусу пришлись…

Снежные сугробы. Высотой почти с дом. Трещат акации – это от мороза лопается кора: бывает, деревья промерзают до сердцевины, и тогда ствол их раскалывается, точно от удара топора. Лопнула рогулина у колодезного журавля. Растрескался журавель. До самой макушки промерз тополь, что растет в глубине двора. Он весь обледенел и похож на стеклянный. От легчайшего ветерка ветки и сучки на верхушке ломаются и слетают вниз. Стоит опуститься на ветку воронам, она трещит, обламывается и падает. Вороны с карканьем срываются с дерева. Колодец у нас очень глубокий, но и в нем вода покрывается тонкой коркой льда. Тот, кто утром первым приходит по воду, пробивает лед бадьей. Отец собрал все лохмотья – ветхое тряпье, рваные мешки – и укрыл ими волов и лошадей, мерзнущих в стойле. У собак от холода слезятся глаза. Мы постелили им в сенях солому. Перевели в дом кур и безрогую бородатую козу, от которой летом, после того как зарежут козленка с едва наметившимися рожками (два бугорка, словно две черные пуговки), мы надаиваем крынку молока. Это молоко, разбавив несколькими кружками воды, мама кипятит, выливает в глиняную миску, крошит мамалыгу и тем кормит нас по утрам. Мы уписываем похлебку за обе щеки, лишь бы обмануть голод. Да, только обмануть. Наесться досыта никогда не удается. Как это – быть сытым? Такого с нами не случалось!

Осенью вымя у козы иссыхает, молока она больше не дает, и мы отводим ее в стадо к козлу дяди Бикоя. У козла черная блестящая шерсть с желтыми пятнами на брюхе и большие закрученные рога. Чуть зазеваешься, он – бац! – и пропорет тебе живот, вот и поминай как звали…

– Знаешь, мама, как-то раз Бикоев козел за мной погнался… Еще чуть-чуть – и поддел бы на рога. Ну, тут уж я как припущу – только пятки засверкали…

– И в кого ты у меня уродился? Вечно с тобой что-нибудь да приключится…

– А я-то при чем? Я же не нарочно…

– Не нарочно… А сам точно со свечкой приключения выискиваешь. Что это у тебя с рукой?

– Ножом порезал. Хотел лошадку из вербы выстругать…

К Бикою приводят коз со всего села. От некоторых ему удается надоить малую толику молока. Он делает из молока брынзу, набивает ею кадку, всю зиму кормится, да еще и на продажу остается. Но вот выпадает снег. Приходят хозяева и забирают коз обратно. И еще приплачивают Бикою за старания его козла…

– Я таких морозов с девяносто шестого года не упомню, – рассказывает отец. – Я в ту пору на заносах работал. Железную дорогу только-только построили. Всю долину тогда снегом доверху завалило, поездам с господами не проехать. Жандармы чуть ли не голышом выгоняли нас поезда откапывать. Поезда-то мы откапывали, да многие после этого на всю жизнь инвалидами оставались – кто с отмороженными ногами, кто с изуродованными пальцами. Сам я чуть было глаз не лишился… После засухи зимы выпадают суровые, с заносами и трескучими морозами… так вроде по приметам старых людей выходит.

Отец подкладывает в печь соломы, кочергой проталкивает ее в устье печи, вокруг которой мы все жмемся, чтобы хоть как-нибудь согреться. Из-под неплотно закрытой двери тянет холодом. Мороз щиплет нас за ноги. Мы просто скукожились от стужи. А летом помирали от зноя. Солнце жгло землю нещадно. Дождя не выпало ни капли. Небо было безоблачным, прозрачным, словно стекло, синим, будто необозримое поле цветущего цикория. Когда цветет цикорий, в воздухе разливается горьковатый аромат. Кисловатым запахом веет с полей поспевающего ячменя; душисто и сладковато пахнет созревающая пшеница и наливающиеся кукурузные початки. Село всегда во власти ароматов, которые ветер приносит с полей. Но когда за одну ночь расцветает акация, словно повинуясь только ей внятному приказу, дыхание ветра, овеяв село, уносит в беспредельную даль пьянящий, приторно-сладкий запах ее цветов. В такое время я чаще всего ухожу на холмы. С холмов село – как белое вспененное озеро. Вместе с моим приятелем Марином Йепуре я запускаю змея. Марин меньше меня ростом, но шире в плечах, крепче, сильнее, жилистей. У него я научился клеить змея, прорезать в нем дырку вроде рта, чтобы змей завывал от ветра. У змея длинный хвост. Он треплется на ветру. Мы раскручиваем бечевку, и змей взмывает к небесам. Вот он уже над церковью. А теперь за селом – как раз над рекой, которая в засуху совсем обмелела, – можно вброд перейти. Змей рвется из рук. Мы напрягаем все силы, чтоб его удержать. Подманиваем змея к себе. Потихоньку сматываем бечевку на палочку.

– Давай залезем на акацию, Дарие!..

Мы бережно укладываем змея в канаву – не порвать бы бумагу и не сломать планки. Потом я взбираюсь на акацию. Марин – на другую. Мы рвем цветы, едим их. Цветы сладковатые и чуть горчат… Животы у нас раздулись. И мы забываем о голоде…

Но так мы обходились, пока цвели акации. Потом солнце стало припекать все сильнее. Акации посохли. Почернели и опали листья. Немножко зелени сохранилось лишь на ивах возле реки. Пшеница поднялась всего в ладонь высотой, блеклая и чахлая, с мелкими сухими зернышками в жалком колоске. Такую пшеницу ни серпом, ни косой не возьмешь, пришлось выдергивать. Мы собрали всего-навсего одну торбу, да и то с головней да с плевелами. Мама промывала эти зерна в нескольких водах, сушила во дворе на простыне, следя, как бы не поклевали куры, а зерна-то всего на одну кутью да на кулич… Приказчики и жандармы нас даже на жатву не погнали. Помещики оставили пшеницу догорать на корню – пусть потом сгниет, хоть землю удобрит.

– Вот когда пройдут осенние дожди, – посулили помещичьи приказчики, – когда хорошенько промочит землю, тогда придете с плугами на пахоту…

Так оно и вышло. Кукуруза поднялась не выше колен и сразу посохла, не дав ни цветов, ни завязи. К осени и поля, и села стояли обожженные дочерна безжалостным солнечным жаром. Мы собирали для еды щавель, но в конце концов и его не стало. Тогда принялись мотыжить землю, искали корешки, выкапывали их и варили; варево получалось горькое, но ничего не поделаешь – пили. Мы все пожелтели. Родители ломали головы, что еще продать, чтобы купить хлеба и не помереть с голоду.

– Если продать волов, – рассуждает отец, – не на чем будет работать. Тогда уж верная смерть.

– А если не продавать, муженек, то сами помрем и скотину погубим. Придется чем-то поступиться.