Читаем без скачивания Белые зубы - Зэди Смит

— Доллары, мистер!

— Где вы их взяли? — Самад попытался выхватить деньги, но мальчик отдернул руку. Он непрерывно переминался с ноги на ногу, готовый чуть что дать стрекача. Этому вертлявому танцу детей научила война.

— Сначала жвачка, мистер.

— Скажи, где вы их взяли? И не вздумай меня дурить.

Резко нагнувшись, Самад ухватил мальчика за рукав. Тот отчаянно извивался. Его друзья потихоньку отступали, бросая своего стремительно тонущего вожака.

— Ты кого-то убил и взял деньги?

Вена на Самадовом лбу билась так неистово, словно хотела вырваться наружу. Он защищал чужую страну и мстил за смерть людей, которые не признавали его на улицах в мирное время. Это потрясло Арчи. Он воевал за свою страну и, хоть и ощущал свою малость, худо-бедно, но все же являлся одним из важных ее позвонков.

— Нет, мистер, нет-нет. Я у него. У него.

Свободной рукой он показал на большой заброшенный дом, жирной наседкой угнездившийся на горизонте.

— Наших убил кто-то из того дома? — рявкнул Самад.

— Что вы говорите, мистер? — пропищал мальчик.

— Кто там живет?

— Он доктор. Он там живет. Но болеет. Не ходит. Доктор Болен.

Горстка оставшихся детей живо закивала головами. Доктор Болен, мистер, доктор Болен.

— А что с ним?

Мальчик живописно изобразил плачущего человека.

— Он англичанин? Как мы? Немец? Француз? Болгарин? Грек? — Самад ослабил хватку.

— He-а. Просто доктор Болен, — с облегчением сказал мальчик. — Жвачка?

Прошло еще несколько дней, а помощь не приходила. Находиться все время в состоянии боевой готовности в таком славном месте было тягостно, и мало-помалу Арчи с Самадом все больше расслаблялись, ощущая себя почти как на гражданке. Каждый вечер они ходили ужинать в корчму старого Гозана. Жидкий суп обходился в пять сигарет. За рыбу расплачивались медалями. У Арчи совсем порвалась форма, и теперь он носил один из мундиров Дикинсон-Смита, так что мог покупать на медали погибшего разные лакомства и насущные вещи: кофе, мыло, шоколад. За кусок свинины Арчи расстался с затертой карточкой Дороти Ламур,[31] которую с самого призыва носил в заднем кармане брюк.

— Ну же, Самад, — ведь их можно использовать как талоны, как продуктовые карточки; а появятся средства, выкупим, если захочешь, обратно.

— Я мусульманин, — ответил Самад, отталкивая тарелку со свининой. — И моя Рита Хэйворт[32] будет со мной, пока жива моя душа.

— И почему вы это не едите? — пробормотал Арчи, жадно заглатывая две отбивные. — Странное дело, доложу я тебе.

— Свинину я не ем по той же причине, по какой англичанин никогда не удовлетворит женщину по-настоящему.

— То есть? — Арчи оторвался от своего пира.

— Дело в культуре, мой друг. — Самад с минуту подумал. — А может, причина глубже — в наших корнях.

После обеда они под предлогом поиска убийц обычно прочесывали деревню, неизменно заглядывая в три захудалых кабака и в спальни хорошеньких женщин, но вскоре им это наскучило, и, сидя возле танка, они курили дешевые сигары, любовались неспешными малиновыми закатами и вели беседы о своих прежних воплощениях: Арчи был курьером, а Самад — студентом биофака. Они касались не вполне понятных Арчи тем, и Самад открывал прохладному ночному воздуху тайны, о которых никогда раньше вслух не говорил. Словно на женщин, давно знающих друг друга, опускалась на них долгая, уютная тишина. Они смотрели на звезды, освещавшие незнакомую страну, но не тосковали по дому. Словом, это была в точности та дружба, которую англичанин может позволить себе на отдыхе и только на отдыхе. Дружба, преодолевающая классовость и расизм, основанная на физической близости, которая не разрушает ее, потому что англичанин знает, что физическая близость — нечто быстротечное.

Через полторы недели после починки радио никто по-прежнему не отзывался на призывы о помощи, которыми они наводняли эфир в надежде быть хоть кем-нибудь услышанными. (Деревенские уже знали, что война кончилась, но не спешили поделиться новостью с чужаками, чья ежедневная лепта обеспечивала процветание местной экономики.) В долгие часы досуга Арчи железным шестом приподнимал гусеничные траки, а Самад изучал поломку. Где-то там, далеко, родные считали их погибшими.

— У тебя дома, в Брайтоне, есть женщина? — спросил Самад, погружая голову в львиную пасть между гусеницей и корпусом танка.

Арчи красотою не блистал. Если ему на фотографии прикрыть нос и рот, он приобретал залихватский вид, но вообще-то внешность имел неприметную. Девушек привлекали его глаза, большие, печальные и голубые, как у Синатры, но отталкивали уши Бинга Кросби[33] и настоящая филдсовская[34] луковица вместо носа.

— Есть парочка, — беззаботно ответил он. — В разных местах. А у тебя?

— Мне подобрали юную леди. Некую мисс Беджум, дочь мистера и миссис Беджум. Они мне «свекры», как у вас говорят. О Аллах, они сидят так глубоко в прямой кишке бенгальского высшего света, что сам лорд-губернатор утирает сопли, если мулла не принес от них приглашение на обед!

Самад громко захохотал, думая, что Арчи тоже рассмеется, но тот ничего не понял, ни один мускул его бесстрастного лица даже не дрогнул.

— О, это лучшие люди, — продолжал Самад, почти не смутившись. — Самые лучшие. Превосходная кровь… и вдобавок у женщин этого рода есть приятная особенность — традиционная, вековая, понимаешь ли, — огромные-преогромные дыни.

Сопроводив свои слова соответствующим жестом, Самад снова занялся гусеницей.

— И? — спросил Арчи.

— Что — и?

— У нее и вправду?.. — Арчи повторил жест, но придал ему такую анатомическую неправдоподобность, что в реальности изображаемые им женщины вряд ли смогли бы удерживать равновесие.

— Боюсь, мне придется немного подождать, — задумчиво улыбнувшись, ответил его товарищ. — К несчастью, в этой бенгальской семье пока нет девочки подходящего возраста.

— Черт, не хочешь ли ты сказать, что твоя жена еще не родилась?

— Ну и что? — Самад вытащил сигарету из верхнего кармана Арчи. Чиркнул спичкой по броне танка. Засаленной рукой Арчи стер пот со лба.

— Там, откуда я родом, — сказал он, — парень, прежде чем жениться, предпочитает с девушкой познакомиться.

— Там, откуда ты родом, принято варить овощи, пока они не развалятся. Это не значит, что так и надо, — отрезал Самад.

Последний вечер в деревне выдался совсем темным, безмолвным. Курить в такую духоту было неприятно, и, не зная, чем занять руки, Арчи с Самадом сели и оперлись кончиками пальцев о прохладные каменные ступени церкви. На какое-то время в сумерках Арчи забыл о войне, которая, на самом деле, и так уже прекратилась. Ночь укрывала прошлое и сулила будущее.

Именно в эту последнюю ночь неведения о заключенном мире, безмятежного о нем незнания, Самад решил укрепить свою дружбу с Арчи. Чаше всего в таком случае человек сообщает другому что-нибудь исключительное: признается в интимном грешке, тайном желании или скрытой темной страсти, полагаясь при этом на сдержанность своего поверенного. Но для Самада не было ничего дороже и значимее, чем его кровь. Поэтому на освященной территории он, естественно, заговорил о самом для него святом. Ведь ничто так живо не воскрешало в нем память о бегущей по его жилам крови и земле, которую эта кровь поливала веками, как судьба его прадеда. Поэтому Самад поведал Арчи полузабытую, заплесневелую, столетней давности историю о Мангале Панде.

— Значит, это был твой дед? — спросил должным образом впечатленный Арчи, выслушав рассказ; луна зашла за тучи. — Настоящий, родной дед?

— Пра-дед.

— Вот это да. Знаешь, я его со школы помню — правда — колониальная история, мистер Джаггс. Лысый, противный старый шельмеце выпученными глазами — я имею в виду, мистер Джаггс, а не твой дедушка. За записки бил нас линейкой по рукам, а мы все равно перебрасывались… Слушай, некоторые солдаты до сих пор зовут «пандейцами» тех, кто побойчее, мятежников, в общем…. А я и не знал, откуда это… Панде был настоящим мятежником, не любил англичан, из-за его выстрела началось восстание сипаев. Теперь я вспомнил, ясно как божий день. Так это был твой дед!

— Пра-дед.

— Конечно-конечно. Здорово, да? — закинув руки за голову, Арчи лег и стал смотреть на звезды. — Когда в крови есть капля истории, думаю, это стимул, еще какой стимул. Вот я Джонс, понимаешь. Все равно что Смит. Мы — никто… Отец часто говорил: «Мы жмых, малыш, жмых». Не то чтоб меня это сильно волновало, нет. Я, знаешь, все равно горжусь. Я из честной, добропорядочной английской семьи. Но в твоей семье есть герой!

Самада раздувало от гордости.

— Да, Арчибальд, ты верно сказал. Разумеется, английские академишки пытаются принизить его роль. Как же можно отдать должное индийцу! Но он герой, и каждый мой поступок на этой войне вдохновлен его примером.