Читаем без скачивания Под конвоем лжи - Дэниел Сильва

В 20:00 Кэтрин Блэйк поспешно перешла Вестминстерский мост. В Ист-Энде и доках пылали пожары, огненные пунктиры трассирующих пуль и световые столбы прожекторов бороздили черное небо. Кэтрин отчетливо слышала однообразный треск зенитных батарей, стоявших в Гайд-парке и на Набережной, и ощущала на губах горьковатый вкус дыма. Она знала, что ей предстоит долгая тяжелая ночь.

Она повернула на Ламберт-пэлэс-род, и тут ей в голову пришла мысль, поразившая ее своей абсурдностью в нынешней обстановке: она по-настоящему голодала. Положение с продовольствием было хуже, чем когда-либо за все последние годы. Сухая осень и редкостно морозная зима объединенными усилиями лишили страну большей части овощей. Картофель и брюссельская капуста стали деликатесами. В изобилии имелись только репа и брюква. «Если мне придется съесть еще одну репу, — подумала она, — я, наверно, застрелюсь». Однако Кэтрин подозревала, что в Берлине дела с едой обстояли намного хуже.

Полицейский — приземистый толстячок, казавшийся с виду слишком старым для того, чтобы попасть в армию, — стоял на карауле в начале Ламберт-пэлэс-род. Он поднял руку и, напрягая глотку, чтобы перекричать сирены воздушной тревоги, потребовал, чтобы она предъявила пропуск.

Как всегда в таких случаях, сердце Кэтрин, казалось, сбилось с ритма.

Она протянула карточку, на которой было написано, что она входит в состав Женского добровольческого корпуса. Полицейский взглянул на документ, потом на ее лицо. Она легонько прикоснулась к плечу полицейского и наклонилась вплотную к его уху, чтобы он чувствовал ее дыхание, когда она будет говорить. При помощи этой техники она нейтрализовывала мужчин уже на протяжении многих лет.

— Я медсестра из добровольческого состава госпиталя Сент-Томас, — сказала Кэтрин.

Полицейский снова вскинул на нее взгляд. По выражению его лица Кэтрин ясно видела, что он больше не представлял для нее опасности. Глупо ухмыляясь, толстячок смотрел на нее с таким видом, будто влюбился в нее с первого взгляда. В такой реакции для Кэтрин не было ничего нового. Она была поразительно красива и всю жизнь использовала свою внешность в качестве оружия.

Полицейский вернул ей пропуск.

— Как там — плохо? — спросила она.

— Плохо. Будьте осторожнее и старайтесь не слишком высовываться.

Потребность Лондона в санитарных машинах далеко превышала их наличие. Власти прибрали к рукам все мало-мальски подходящее, до чего смогли дотянуться, — автофургоны, грузовики для перевозки молока, все, что угодно, лишь бы там был мотор, четыре колеса и место сзади, где можно было бы поместить раненого и санитара. Кэтрин заметила на одной из санитарных машин, вереницей подъезжавших к приемному покою больницы, красный крест, намалеванный поверх выцветшего названия популярной местной пекарни.

Она пошла быстрее, миновала санитарную машину и вошла в здание. Там творился настоящий бедлам. Приемный покой был заполнен ранеными. Они, казалось, находились повсюду — на полу, в вестибюле, даже на постах медсестер. Некоторые плакали. Другие сидели молча, тупо глядя перед собой, слишком ошеломленные для того, чтобы осознать, что же с ними случилось. Ко множеству пациентов еще не подходили ни врач, ни медсестра. И каждую минуту прибывали все новые и новые пострадавшие.

Кэтрин почувствовала, как ей на плечо опустилась чья-то рука.

— Некогда зевать по сторонам, мисс Блэйк.

Обернувшись, Кэтрин увидела строгое лицо Энид Притт. До войны Энид была добродушной, легко смущавшейся женщиной, которой по большей части приходилось иметь дело с больными гриппом да порой, субботними вечерами, с хулиганами, получившими удар ножа во время драки возле паба. С началом войны все переменилось. Теперь она держалась прямо, как ружейный шомпол, говорила четким твердым голосом, словно командовала на плацу, и никогда не использовала больше слов, чем было необходимо для того, чтобы ее правильно поняли. Без перебоев управляла приемным отделением одной из самых загруженных лондонских больниц. Ее муж погиб год назад, во время немецкого блицкрига. Энид Притт не стала предаваться скорби — с этим можно было и подождать до тех пор, пока немцы не будут разбиты.

— Не позволяйте им понять, что вы чувствуете, мисс Блэйк, — негромко, но твердо сказала Энид Притт. — Это напугает их еще больше. Снимайте пальто и принимайтесь за работу. Только в нашу больницу уже поступило не менее ста пятидесяти раненых, и морг быстро заполняется. Предупредили, что нужно ожидать новых поступлений.

— Я не видела таких ужасов с сентября сорокового года.

— Именно поэтому эти люди так в вас нуждаются. А теперь, молодая леди, за работу и поживее, как вы это умеете.

Энид Притт направилась дальше по приемному покою, словно полководец, объезжающий поле битвы. Кэтрин заметила, как побранила она молодую медсестру за неопрятный вид. Энид Притт не заводила любимчиков, она была равно строга и с медсестрами, и с волонтерами. Кэтрин повесила пальто на вешалку и окинула взглядом вестибюль, заполненный ранеными. Она решила начать с маленькой девочки, прижимавшей к груди полуобгоревшего плюшевого мишку.

— Где у тебя болит, маленькая?

— Ручка болит.

Кэтрин закатала рукав свитера девочки. Рука, по всей видимости, была сломана. Ребенок все еще пребывал в шоке и не сознавал боли. Кэтрин продолжила разговор, пытаясь отвлечь девочку от мыслей о травме.

— Как тебя зовут, солнышко?

— Эллен.

— Где ты живешь?

— В Степни, только нашего дома там больше нет. — Ее голос звучал спокойно, словно она не испытывала никаких чувств.

— А где твои родители? Они здесь, с тобой?

— Пожарник сказал мне, что теперь они вместе с Богом.

Кэтрин ничего не ответила на это, только слегка пожала здоровую руку девочки.

— Скоро придет доктор и полечит тебе ручку. Только сиди, не шевелясь, и не двигай рукой. Хорошо, Эллен?

— Да, — ответила девочка. — Вы очень красивая.

Кэтрин улыбнулась.

— Спасибо. Знаешь, что я тебе скажу?

— Что?

— Ты тоже.

Кэтрин пошла дальше. Пожилой человек с рассеченной на темени лысиной взглянул ей в лицо, когда Кэтрин осматривала его рану.

— Я в полном порядке, молодая леди. Тут много народу с куда более серьезными травмами. Позаботьтесь сначала о них.

Она пригладила растрепанное кольцо седых волос, обрамлявшее лысину, и повиновалась. Снова и снова она видела у англичан это качество. Решение Берлина попытаться возобновить блицкриг означало, что там сидят дураки. Ей было жаль, что она не имеет права сообщить им об этом.

Кэтрин шла по вестибюлю, оказывая ту или иную предварительную помощь раненым, и за работой слушала их рассказы.

— Я сидел в кухне, наливал себе в чашку этот треклятый чай, и тут ба-бах! Тысячефунтовая бомба грохнулась прямо под мою треклятую дверь. А потом помню только, что я тихонечко лежу себе на спине там, где только что был мой треклятый сад, и пялю зенки на кучу щебня, которая осталась от моего треклятого дома.

— Последи за языком, Джордж, ведь тут есть дети.

— У меня дела еще не самые плохие, дружище. В дом на нашей улице, прямо напротив моего, так угодило прямиком. Семья из четырех человек, хорошие были люди... Ничего от них не осталось.

Очередная бомба взорвалась где-то поблизости; здание больницы зашаталось.

Тяжело раненная монахиня перекрестилась и начала молитву. К ней сразу же стали присоединяться другие раненые.

— Нужно кое-что посильнее молитвы, чтобы отогнать нынче ночью Люфтваффе с нашего неба, сестра, — проворчал кто-то невдалеке.

— ...Придет Царствие Твое, исполнится воля Твоя...

— Я потерял жену во время блица в сороковом. А нынче ночью, похоже, лишился и единственной дочери.

— ...На небе и на земле...

— Что за война, сестра, что за треклятая война.

— ...Как и мы прощаем обидчикам нашим...[15]

— Знаешь, Мервин, у меня сложилось впечатление, что Гитлер не очень-то жалует нас.

— Я это тоже заметил.

Переполненный страдающими людьми коридор приемного покоя взорвался хохотом.

Минут через десять, когда монахиня сочла, что молитва должна была уже попасть по адресу, начачось неизбежное пение.

— Эй, катите нам бочку...

Кэтрин покачала головой.

— Нас ждет целая бочка веселья...

Но уже в следующий момент она запела вместе со всеми.

В свою квартиру она вошла на следующее утро, в восемь часов. Утренняя почта уже пришла. Домовладелица миссис Ходджес как всегда подсунула ее под дверь. Кэтрин наклонилась, подняла письма и сразу же отправила три конверта в стоявшее на кухне помойное ведро. Ей вовсе не требовалось читать эти письма, потому что она собственноручно написала их и отправила из трех разных мест в окрестностях Лондона. При нормальных обстоятельствах Кэтрин не имела бы никакой личной корреспонденции, поскольку у нее в Великобритании не было ни друзей, ни родственников. Но полное отсутствие переписки у молодой, привлекательной, образованной женщины показалось бы странным, а миссис Ходджес была чрезвычайно любопытна. Поэтому Кэтрин приходилось идти на хитрости, чтобы обеспечить себя устойчивым потоком поступающей почты.