Читаем без скачивания Савва Морозов: Смерть во спасение - Аркадий Савеличев

— Хорошо, мой дражайший родитель. Я берусь за наше семейное дело. Один уговор: не толкайте меня под локти. Сами с усами, — на татарский лад подмигнул родителю, оглаживая свои косоуглые усишки.

Родитель всегда подспудно чувствовал вину за испорченную морозовскую породу. При всех английских костюмах и манерах в облике Саввушки все‑таки проступало нечто азиатское, мордовское. Университеты сгладили косоглазость и речь, но все же не могли изменить внешность. В свое время Тимофей Саввич, находясь в трудном положении, покусился на капиталы, а не только на дочь тароватого волжского промышленника — вот те и на возьми! До сих пор косоглазит маленько Саввушка. Ну, да ведь с лица не воду пить? Главное, чтоб косорукости в делах не было.

То же самое и супружница, Мария Федоровна, сказала:

— По косой дорожке Саввушка не пойдет. Прямехонек он. Что само по себе тоже опасливо. Да ведь иного выхода нет, Тимоша.

— Нету, — согласился он.

Ради такого случая Мария Федоровна даже лихую женитьбу простила. Разве что никогда невестушку не называла Зинаидой — только Зиновеей. В укор дай в напоминание, откуда пришла.

Он запретил называть себя «хозяином». Только так: директор-распорядитель. Собственно, Никольская мануфактура была паевым товариществом, и какой же тут единый хозяин? Заметая грязные следы прогремевшей на всю Россию «морозовской стачки», родитель Тимофей Саввич сам и нашел выход: пайщиков в одну кучу понатащил и коллективное правление учредил. Были и купцы средней руки, потерявшие свое дело, были и главные управители, Назаров да Кондратьев, которых следовало титуловать иначе: охранители.

Во время разорительной стачки они как псы сторожевые вкруг хозяина крутились, указывая жандарму Буркову главных закоперщиков, и хозяин их преданности не забыл. Капиталов за собой, хоть и воровали безбожно, принесли немного, но все же что‑то принесли, как и все остальные. Даже зятек, Аннушкин муж, Геннадий Федорович Карпов; приват-доцент по должности, а по привычкам — тот же лизоблюд, до земли, прибежав с лекцией, кланяется, а теще угодливо ручку целует.

Аннушка на двенадцать лет старше Саввы и успела в угоду матери наметать целую кучу внучат и приучить ученого муженька к покорности. Тимофей Саввич ценил ученого зятя: пусть‑ка кто скажет, что они купцы-живоглоты! Ведь не просто говорили — ором кричали. Даже нахлебник Амфи, ставший Александром Валентиновичем Амфитеатровым, в угоду своему хозяину, Суворину, старика Морозова пощипывал. Как же, милое дело — по- приятельски‑то!

Это когда Савва из Англии возвернулся и взял его за шиворот в трактире у Тестова, попритих немного, в другую крайность бросился, возвращавшихся из ссылки бунтовщиков называл «разорителями России». Но если и разоряли, так не всю же Россию — одних Морозовых. В ссылку‑то кого угнали? Лучших ткачей, лучших механиков, тружеников да трезвенников. Взяв в свой кулак Никольские мануфактуры, Савва Тимофеевич без всяких церемоний навестил владимирского губернатора и попросил похлопотать о рабочем люде: с оставшимися неумехами да пьяницами никак нельзя было поднять пошатнувшееся дело. Губернатора самого в газетах чехвостили, заодно ведь и себя обелял. Как ни странно, подействовало. Из Сибири да с Урала стали возвращаться прежние ткачи. Каждого из них молодой директор-распорядитель, запретивший называть себя хозяином, за руку встречал и говорил:

— Кто старое помянет, тому глаз вон. Работать будем.

— Будем, — радовались недавние ссыльные, дивясь новым порядкам.

Внешне в отцовском кабинете поначалу оставалось все по-старому. Приезжая из родового поместья, из Усад, — всего‑то несколько верст все по той же Клязьме, — Тимофей Саввич радовался: сынок не спешит выбрасывать отцовскую память. В простенке между южными окнами все так же царствует император Александр Николаевич, из‑под тучно нависших бровей поглядывая на старого фабриканта: ну-ну, мол, не подкосили тебя бунтовщики? Дубовый письменный стол как поставлен основателем Саввой Васильевичем, так и стоит несокрушимо. Те же темные дубовые полки на глухой стене, с образцами пряжи и тканей. Тут и простенькие ситцы, которые купишь в сельской лавке, и груботканая, но крепкая нанка, и не очень дорогой шерстяной бархат-трип, и приснопамятная китайка, первоначально шелковая, которую возили из Китая и которую родоначальник Савва Васильевич обратил в плотную, обычно синюю хлопчатую ткань. Сукно — белое, грубое и тонкое, на всякие деньги, полотно. Пике, унаследованное от Саввы Васильевича, — тот любил, чтобы на хлопчатой глади был выпуклый рисунок на лицевой стороне, обычно в виде замысловатых рубчиков. И все, что угодно для благородных: и роскошный шелковый бархат, и нежнейший гипюр, и многое другое, без чего уважающий себя москвич не обойдется; ну, тут уж по сельским и уездным лавкам не шастай, а ступай прямиком в фирменный, морозовский магазин. Там тебя, как истинного покупателя, усадят в кресло и раскинут перед тобой целые «штуки», на выбор. Родоначальник не чванился: и простолюдина за копейки, и графа за золотишко одевал.

Всякому свое, а фабриканту в общий кошель. Прав он был? Сто раз прав. Тимофей Саввич тому же завету следовал, потому и скупил в только что отвоеванной Бухаре целые хлопковые поля: свое выходило дешевле. Конечно, приходилось и из‑за морей возить: американский хлопок с берегов Миссисипи, египетский — самый длинноволокнистый, да и шерсть не только от купцов Алексеевых, тоже много завозной, всякой. Потому до злополучной стачки и не попадал Тимофей Саввич впросак, когда другие в пыль разорялись. Пойдет ли наследник тем же путем?

Тешили его старый честолюбивый взгляд похвальные дипломы с всероссийских и заграничных выставок: реклама, что ни говори. Золотом отливали высшие в Российской империи купеческие награды — почетные медали и двуглавые орлы. Заходя к сыну, Тимофей Саввич вздыхал, вспоминая. Сын посмеивался:

— Что, папаша, трудно на покое?

— Трудно. Да и опасливо: не скувырнешься на фабричную обочину? Гляди, кажинный год сколько разоряется нашего брата.

— Не нашего, — лобастой головой тряс прежний бизон. — Помяни мое слово, папаша: без стачек и штрафов за два года удвою ваш капитал.

— Ну-ну. Не зарывайся только.

— Не зарвусь. Разве что подновлю немного мебелишку.

— Да чем дедовская‑то плоха?

Сын вроде бы не спорил с отцом. Мебель в кабинете старинной выделки, все из мореного дуба. Темные штофные обои под цвет. Темновато, конечно, да ведь не на пяльцах же здесь вышивают; денежки купеческие при ярком свете не считают. Что сокроешь, то и сохранишь. Истина известная.

Но стал Тимофей Саввич в последнее время замечать тревожные новости. Мебель, куда ни шло, время от времени подновлять надо. Плохо с табачищем: Савва, пренебрегая старообрядческими обычаями, смолил одну папироску за другой, хотя при появлении отца дымище давил в пепельнице. Тимофей Саввич до поры до времени терпел. За дела‑то сын все‑таки взялся круто. В чем отказывали, помня стачки, старому Морозову, в том не возбраняли молодому Морозову. Кредиты, например. Деловой фабрикант не складывает же денежки в кубышку, это и Тимофей Саввич прекрасно понимал. Сегодня возьмешь рубль — завтра его отдашь, да и себе в банк парочку положишь. Дело верное. Тимофей Саввич не за красивые же глаза был мануфактур-советником, единым на все ткацкие фабрики, значит, его советы ценились.

Но злополучный год отринул деловых людей и от его советов. Последние три года он жил как изгой, как прокаженный. И что же теперь? Сын, сам‑то не став еще советником, свои советы охотно раздавал по сторонам. Не без хитрецы, пожалуй. Самое ценное себе все‑таки оставлял. Тимофей Саввич и в московскую, главную, контору наведывался, и в купеческий коммерческий банк. Все верно: капиталы росли как на дрожжах; через год миллионные потери были уже восстановлены, потому что сын вернул на фабрику старых, опытных ткачей и брака не стало, ткани на глазах преображались. Дружбу с хорошими художниками завел, рисунки каждый месяц обновлялись и становились все игривее. Особых вольностей в печатных тканях Тимофей Саввич не одобрял — но ведь прибыль, прибыль!.. Продажа шла все успешнее, словно Савва околдовал скупщиков, которые и развозили-разносили товар по России. Радоваться бы?

Все так, но называть себя хозяином сынок запретил — только директором- распорядителем, в кабинет к нему как к себе домой приходили начальники цехов, даже мастера, даже работные люди, которым он выказывал особую ласку. Виданное ли дело! Такое панибратство к добру никогда не приводило. Верные други и соглядатаи старого хозяина, вроде зятька Карпова, главного механика Кондратьева, главного бухгалтера Назарова, с тревогой на несколько голосов говорили при встрече:

— Незнамо, что и дальше будет! Клуб какой‑то, а не директорский кабинет.