Читаем без скачивания У Пяти углов - Михаил Чулаки

На алименты она не подавала, «чтобы не гулял за ним исполнительный лист». Но это не мешало маме отказывать в разводе и писать заявления во все инстанции. Это, конечно, было большой ошибкой, хотя делала это мама, Вольт убежден, не от злонамеренности, не от мстительности, а от той же беспредельной наивности, с какой теперь она не верила, что обыкновенные штаны могут стоить сто рублей новыми деньгами или даже больше. Она действительно думала, что отцу объяснят необходимость сохранения здоровой советской семьи, он все осознает и произойдет совсем как в том Приказе: воссоединение ныне разрозненной семьи. Не от злонамеренности, но отцу от этого не было легче: в насильственное воссоединение тогда верила не только мама, и отцу объявляли партийные выговоры, Нину Павловну не прописывали в московской квартире и участковый предупреждал о нарушении паспортного режима. Не говоря уж о том, что они не могли поехать вместе на курорт, за границу. В результате отец свою бывшую жену возненавидел и не хотел ничего о ней слышать: не отвечал на письма, не заходил, когда бывал в Ленинграде, а вызывал Вольта по телефону. А мама каждый год слала ему поздравления ко дню рождения — наивность ее не могло поколебать ничто…

Постепенно Вольт успокоился. До сна еще оставалось время поработать. Как раз начиналась очень интересная глава: об управлении внутренними органами, которые у обычных людей работают непроизвольно, — об остановке сердца, прежде всего. Большинству людей такое умение, конечно, и не нужно, хотя могли бы, остановив на время сердце, спасаться при обвалах шахтеры, например, — но прежде всего возбуждает воображение сама возможность невероятных достижений, еще один пример всесилия человеческой воли. Пожелай по-настоящему — и совершишь такое, что окружающие назовут чудом! Вольт готов был снова и снова твердить это на каждой странице! И снова и снова удивлялся, что лишь редкие люди по-настоящему желают.

Надя что-то молча шила. Он давно ей внушил, что, когда он работает, с ним заговаривать нельзя. Так что ее молчаливое присутствие почти не мешало.

Послышались шаги, и в комнату заглянула мама, сказала шепотом:

— Наденька, включите мне наушники.

Какая удача, что телевизор можно слушать через наушники! Мама всем своим существом привержена к кино и смотрит в день обычно два фильма — вернее, в вечер, — и пришлось долго ей внушать, что телевизор орет на всю квартиру и под доносящиеся из-за стены кинострасти невозможно работать; в конце концов, внушил, вот только переключать звук на наушники мама так и не научилась, всегда просит Вольта или Надю. Интересно, что в своей работе мама делает технически очень сложные вещи: многократные травления цинковых или медных досок, перекрытия лаком — а элементарно переключить звук научиться не может.

Не мешать работать Вольт внушил, ну а внушить такое же отвращение к кино, какое испытывал сам, надежды не было: «Мой любимый Соломин сегодня!» — и все, откладываются любые дела. Стыдно было и то, что Вольт сам, хотя давно уже не смотрит кино, знает откуда-то актеров в лицо — что-то осталось с тех пор, когда еще смотрел, что-то отпечатывается невольно, когда заглядывает к маме, — хотел не знать, не узнавать, а все-таки знает и узнает…

Едва Надя вернулась в комнату, зазвонил телефон в прихожей. Давно надо бы поставить параллельные аппараты себе и маме. Надя подошла.

— Тебя.

Черт! Что-то бесцеремонное в телефоне: редко кто ворвется без спросу и помешает работать, а по телефону можно врываться и мешать, считается приличным.

— Алло?

— Вольт Платоныч? Какое счастье, что застал! Катастрофа, умоляю!

Голос ни с кем ни спутаешь — Виктор Сологуб. Тот самый пианист, которого Вольт когда-то избавил от писчего спазма. Избавил, но с тех пор два или три раза случались рецидивы. И снять их мог только Вольт.

Такова судьба почти всех психологических чудес: время от времени их приходится повторять. И постепенно все больше накапливается таких страждущих на шее Вольта. Или на его совести? Он их называет: мои рецидивисты. Но как ни иронизируй, а он уже отчасти принадлежит не себе, а им, и должен быть готов к такому вот паническому звонку.

— Ну что, Виктор? — Так уж с самого начала: на французский лад. — Только не вешать нос на квинту!

Но и услышав свое фирменное выражение, Сологуб не взбодрился:

— Катастрофа! Снова тот спазм!

Он стесняется прилагательного «писчий»: как это у него, пианиста, какой-то канцелярский спазм?! Хорошо, я завтра же…

— Какое — завтра?! У меня тут клавирабенд! — Любит Сологуб такие вот ненужные слова. — Последний аккорд — и свело. Сейчас антракт. Ну можно затянуть минут на пятнадцать лишних. Ну двадцать. Приезжайте срочно! Умоляю!

Тут уж вариантов нет, придется ехать. Все-таки они у Вольта на совести, его рецидивисты. На совести — а потому и на шее.

— Вы где?

— Да в Большом же зале!

С обидой: как это Вольт не знает? А мог бы пригласить на концерт, не дожидаясь спазма, между прочим.

— Хорошо.

— В чем есть! Срочно! Умоляю! Ваша машина в порядке?

— Да.

— Умоляю!

Вольт заглянул в комнату.

Вставай и пошли. В чем есть. Послушаем второе отделение Сологуба.

— Да ты что? — счастливо вздохнула Надя. — Я не могу в таком виде! Хоть пять минут!

— Ни секунды. Оба в чем есть. Ничего, посидим там сбоку за колоннами.

Она, как всегда дома, в старом тренировочном. И он тоже переоделся, когда пришел. Любимая его одежда — тренировочный костюм. Вот только дома у них с Надей не одинаковые салатные, как утром в бассейне, не выглядят одной командой.

— Ну не могу же я…

— Тогда оставайся.

Он вышел, не оглядываясь, как всегда уверенный, что Надя его догонит. И точно — уже в самом низу, но догнала все-таки. На руке у нее болтались какие-то тряпки.

— Я на ходу. Ты меня пусти назад, там просторнее переодеваться.

Вольту сделалось досадно: что-то терялось от этого переодевания, лучше бы в тренировочном — чтобы контрастно со всей публикой! Но промолчал: видно, для женщины это инстинкт непреодолимый — выглядеть!

Два-три предыдущих рецидива случались с Сологубом на репетициях, и вот новая фаза: прямо посреди концерта. Динамика плохая.

Есть у Вольта еще один писчий спазм на шее и на совести — тот у знаменитого лекальщика. Интересная личность. Более гордого своим мастерством человека Вольт не встречал. Вдруг потребовал, чтобы на работу и с работы ему подавали казенную машину: почему машина возит директора, когда он, Богомазов, для завода важнее — директора можно заменить, а его — нет! Уперся в принцип: доказать, что такой мастер, как он, главнее администратора! И добился. Директора, конечно, тоже продолжают возить, но и Богомазова, благо у них начало работы не совпадает. Вот такой! Ну и если ему сводит кисть — сразу под угрозой самые ответственные заказы! В последний раз Вольта вызывали к нему так же срочно, как сейчас на концерт, — только что днем, посреди смены. Но случилось это больше года назад, и с тех пор рецидивов нет. Значит, дал тогда хороший импульс. Да и легче Богомазову тем, что он работает здесь же в Ленинграде, а Сологуб непрерывно на гастролях…

— Ну вот видишь, я готова!

Вольт как раз приставал к шестому подъезду — артистическому.

Он здесь уже бывал, но не как «скорая помощь», а гостем того же Сологуба. Но когда он бывал здесь гостем, никто его не встречал, приходилось называть свою фамилию старушке при гардеробе, которая сверялась по бумажке. Теперь же на Вольта бросился потный от волнения лысый толстяк.

— Вольт Платоныч Комаровский? Вы? Наконец-то! Мы на вас как на бога! Представляете: выйти и отменить отделение? Такого еще не бывало! Как на бога!

— Ничего отменять не придется, — на ходу обнадежил Вольт. — Сейчас все будет в норме.

Дорогу он знал.

— Как на бога! — повторял, поспешая следом, толстяк.

Вольт стремительно шел через обитое голубым шелком артистическое фойе, по которому прогуливались гости из директорской ложи. Шел, как всегда уверенный, что Надя идет за ним. Гости смотрели на них с любопытством и поспешно расступались.

Перед дверью в комнату, отведенную для солиста, Надя полуспросила:

— Я подожду?

— Нет-нет, ты тоже со мной!

Пусть Сологуб увидит, что Вольт взял жену послушать второе отделение — лишнее доказательство уверенности в успехе.

Тот сидел весь поникший. Рано начавшие редеть локоны спутались и закрыли лоб — обычно-то его высокое чело сияет гордостью и белизной: Сологуб не совсем альбинос, но близок.

— Ну что? Нос на квинте?

— Вольт Платоныч, это конец. Я больше не концертант. Даже если сегодня вы явите очередное чудо. Я не смогу выходить под таким страхом. У меня как раз поездка по Скандинавии. А если и там? Госконцерт вас вряд ли пошлет со мной, даже если я попрошу.