Читаем без скачивания Восемьдесят восемь дорог - Николай Печерский

После старого Давлятова говорили другие Давлятовы. Они рассказывали про дорогу, по которой нам идти, про тугай, где тухлая сточная вода и вредный малярийный комар, про все, что надо знать путнику в незнакомой стороне. Каждый называл своих родственников и просто хороших людей, которые, безусловно, пригодятся нам в пути. Я не успевал записывать этих бесчисленных Кахаровых, Усмановых и Бадырбековых в тетрадку.

Больше всего друзей и знакомых оказалось у кузнеца Ахада Давлятова. Много джигитов приводило своих скакунов к сумрачной кузнице с красным огоньком горна в глубине. Ахад ковал лошадей на совесть. Даже лошадям были по душе эти блестящие, приколоченные цепкими железными уналями подковы. Покидая кузнечный двор, они картинно подымали сухие, изогнутые в коленях ноги и фыркали от удовольствия: черт возьми, до чего же хороши эти подковы!

Я выслушал все советы, переписал в тетрадку все фамилии и стал прощаться с Давлятовыми.

— Хайр, рафикон!

— Хайр, рафик Нечаев!

Ахад Давлятов пошел провожать меня. Возле калитки он остановился и взял меня за руку повыше локтя.

— Слушай, Саша, а у тебя деньги есть?

— Конечно!

— Не врешь?

— Нет, не вру.

Давлятов подозрительно посмотрел на меня, прищурив глаз, потом сказал:

— Хорошо. До свиданья.

Я шел по улицам Конгурта, нахмурив брови. Где же все-таки достать эти проклятые деньги? Можно пойти в райком комсомола. Там наскребут немного. Но идти туда мне было стыдно. Только что выехали из Душанбе и уже сели на мель. Нет, лучше придумать что-нибудь другое. Можно, например, продать что-нибудь с себя и покрыть дефицит в нашем бюджете. Лучше всего продать часы. Стоили они тридцать рублей и были почти совсем новые. Дома в шкатулке у меня даже лежала гарантия.

А потом я напишу письмо маме. Она вышлет деньги. Я скопил немного на новый костюм. Теперь я вижу — он мне не нужен. Настоящие журналисты не думают о тряпках. Им важно, чтобы был табак и полтинник на обед. Такой Расул Расулович. Он редактор, но все равно носит простые брюки в полосочку, клетчатый пиджак и рубашку с большими белыми пуговицами. Я тоже буду таким. А костюм — к черту!

Скупочный пункт долго искать не пришлось. Он помещался в фанерной будке. В одной половине стучал молотком сапожник, а в другой сидел возле стойки тощий человек с золотым зубом во рту.

Он открыл скальпелем мои часы, приложил к уху и покачал головой.

— Сломалась ось маятника, — сказал он. — Могу дать только десять рублей.

Я согласился. Десять рублей для меня сейчас целое состояние. Я зажал десятирублевку в кулаке и помчался в лагерь. Второй час был на исходе. Скоро должны появиться мои ребята.

На окраине лужка я увидел какую-то тонкую белую планку с прямоугольной дощечкой наверху. Такие дощечки обычно сообщают, что рвать цветы и топтать траву нельзя. Цветов на нашем стойбище не было. Весной там росли желтые одуванчики, а теперь пух облетел и торчали только невысокие стебельки с высохшей шляпкой в черных точках. Я подошел ближе. На белой фанерке химическим карандашом был нарисован зубастый череп и скрещенные кости. Внизу размашистым почерком было написано:

«Лагерь! Посторонним вход категорически запрещен!!!»

Кто это сделал, для меня было абсолютно ясно. Я знал почерк Олима до самой последней завитушки.

— Эй, Олим, сюда!

Из-за тутовника вышел какой-то незнакомый мне мальчишка.

— Здравствуйте, Александр Иванович! — сказал он. — Олима нет. Он пошел заколачивать деньгу.

— Что такое?!

— Деньгу заколачивать. Олим сам так сказал ребятам. Тут, знаете, сколько было ребят? Ого! Он сказал, что вы потеряли деньги и теперь вам всем хана. Олим оставил меня дежурить.

— Куда же он ушел?

— Он ушел с ребятами вытряхивать копилки. У некоторых, знаете, сколько деньжищ? Ого! Мы в колхозе огороды пропалывали. Как день, так рупь! Только сейчас уже денег почти нет. Мы на мороженом проели. У нас, знаете, какое мороженое? Ого!

Мальчишка начал подробно рассказывать про колхоз и мороженое трех сортов, но я уже не слушал. Меня колотило всего от злости. Черт знает что. Не отряд, а какая-то орда! Что подумают про нас в Конгурте? Что скажут Давлятовы? Стыд и позор!

— Ты вот что, — сказал я мальчишке. — Беги в Конгурт, найди Олима и скажи: пускай немедленно возвращает деньги ребятам. Никаких копилок! Если он возьмет хоть копейку, пусть не показывается мне на глаза. Я ему не знаю что сделаю!

Мальчишка умчался выполнять приказ, а я остался один.

Неприятности, которыми начался день, увы, не окончились. Не успел мальчишка скрыться из виду, на лужайке появился высокий одноглазый человек с длинной шерстяной веревкой в руке. Он остановился возле меня, расставил ноги циркулем и спросил:

— Скажите, пожалуйста, гражданин, вы не видели тут козу?

— Что?

— Козу. Такую белую. С бородой.

— Я ничего не видел, — сказал я. — Тут никого нет. Мы коз не разводим.

— Странно, — сказал незнакомец. — Я всегда привязываю козу тут. Куда она могла деться?

Он подошел к палатке, откинул брезентовый клапан и заглянул внутрь.

— Значит, гражданин, вы козы не видели?

— Не видел, не видел, не видел! — сказал я. — Теперь вам понятно или нет?

Одноглазый заглянул в другую нашу палатку, похлопал мотком веревки по сапогам и наконец ушел.

Я думал, что сниму с Олима шкуру, когда он появится. Но разговор с козлятником обессилил и опустошил меня. Я сидел под тутовником, слушал, как тихо и грустно воркует в арыке вода. Тень давно ушла в сторону и солнце палило прямо в лицо. Я не двигался. Пускай жжет!

Часа через два пришел Олим. Какой-то помятый и взъерошенный. На смуглых запавших щеках струйки пота высветлили узенькие прямые полоски. Рукава куртки были в мелу и рыжей глине, а на штанах сзади торчал длинный рваный клок. Наверно, сражался с собаками.

— Отдал деньги?

— Отдал, Александр Иванович.

— Эх, Олим!..

Больше я ничего Олиму не сказал. Посидел еще немного и стал развязывать мешок с «НЗ». Пора было варить обед.

— Ты хоть готовить умеешь? — спросил я Олима.

Олим обиделся.

— Между прочим, Александр Иванович, я…

Я махнул рукой.

— Ладно, ну тебя к аллаху. Иди собирай щепки.

Скоро в чугуне клокотал и дымился рис, выскакивали наверх темные кусочки вяленой баранины. Плов не плов, суп не суп. В общем, съедим!

Начали сходиться ребята. Известий особых пока не было. Лишь Муслима, которая ходила с конгуртскими ребятами на далекое, заброшенное к самым облакам пастбище, пришла с новостями.

Чабан, по фамилии Хушвахтов, рассказал Муслиме печальную историю. Он слышал про Давлятова и его побратима от одного верного человека. Давлятов и его друг вместе пришли с войны и вместе выращивали хлопок. Несколько лет назад с другом Давлятова случилась беда. Он ушел за саженцами урюка в горы. Весенние дожди размыли тропу. Он поскользнулся и полетел в пропасть. Дехкане похоронили русского на старом мусульманском кладбище, где лежал весь добрый и славный род Давлятовых.

Чабан рассказал Муслиме, где этот кишлак. Судя по его рассказу, он был неподалеку от Куляба, возле знаменитой соляной горы Ходжа-мумин. Это в самом деле чудо-гора. Геологи называют ее грибом. Такого гриба больше нигде в мире нет. Вышиной он как двухсотпятидесятиэтажный небоскреб, а ножка ушла в глубь земли на целых четыре километра. А главное, весь гриб сложен из твердой, как железо, каменной соли. Ударишь киркой — и вокруг только искры летят. Если б вдруг в мире исчезла вся соль, Ходжа-мумина хватило бы людям на сотни лет.

В другое время я не упустил бы случая рассказать ребятам о Ходжа-мумине. Но сейчас было не до этого. Все сидели у костра грустные и задумчивые. Даже Алибекниязходжа-заде присмирел и ни с кем не задирался. Я успокаивал ребят, а сам невольно возвращался к рассказу чабана. Правда, он не назвал фамилии Лунева, но все было очень схоже с тем, что мы знали о Давлятове и его побратиме.

В этот вечер мы легли поздно. Ребята улеглись под тутовником на свежей, зеленеющей возле арыка траве. Ярко и ровно светила луна. Все вокруг стало белое, неподвижное, а тени длинные и черные. Скоро весь лагерь спал. Только Игнат все еще ворочался и вздыхал.

Я подошел к Игнату. Он не спал. Светлые короткие ресницы его тихо вздрагивали. В узенькой щелке, открывавшейся на минуту между ресницами, сверкнул черный беспокойный зрачок. Я сел рядом с Игнатом на краешек одеяла и взял его за руку. Так делала мама, когда я болел и не мог уснуть.

— Чего не спишь, Игнат?

Игнат тихо и упрямо потянул руку. Я не отпускал, сдавливая пальцами его ладонь. Игнат постепенно сдался и расслабил пальцы. Желтый ободок ресниц вздрогнул и успокоился. Игнат вздохнул во сне.

Я слушаю детство

Я проснулся на рассвете и стал соображать, который час. Часов у меня не было, а ишаки еще не кричали. Кое-где в домах светились зыбкие огоньки.