Читаем без скачивания Широкий Дол - Филиппа Грегори

– Там что-то живое?

– Живое и больно царапается, – сказал Ральф и показал мне длинную красную царапину, украшавшую тыльную сторону его ладони.

– Котенок? – предположила я.

– Ну, разве котенок – это подарок для тебя? – пренебрежительно отверг Ральф мою догадку. – Нет, там нечто более удивительное.

– Значит, львенок, – тут же заявила я и улыбнулась, услышав, как Ральф негромко, по-деревенски, засмеялся.

– А ты открой и посмотри, – посоветовал он. – Только открывай осторожно.

Я отстегнула маленькую застежку на крышке корзинки и заглянула внутрь. На меня глянули темно-синие глаза, мелькнули взъерошенные, сердито растопыренные перья – в корзинке оказался совенок, совсем еще маленький. Он перевернулся на спину, выставив вперед лапки с острыми когтями, и явно намерен был защищаться до последнего и дорого продать свою жизнь; из его открытого клюва с красным язычком доносилось хриплое сердитое кваканье.

– Ой, Ральф! – воскликнула я в полном восхищении и глянула вниз: лицо Ральфа светилось любовью и торжеством.

– Пришлось на самую верхушку сосны взобраться, чтобы его достать, – с гордостью сообщил он. – Мне хотелось подарить тебе что-то такое, чего никто другой тебе подарить бы не смог. И чтобы это непременно было из Широкого Дола.

– Я назову его Канни[7], – сказала я. – Ведь совы – очень мудрые птицы.

– Не такие уж они мудрые, – сказал насмешливо Ральф. – Мы с этим птенцом чуть с дерева не свалились, когда он меня оцарапал.

– И я всегда буду любить его, потому что это ты мне его подарил! – сказала я, глядя в безумные темно-синие глазищи птенчика.

– Значит, и мудрость, и любовь достаются какой-то одной маленькой сове, – вздохнул Ральф.

– Спасибо тебе! – В эти два слова я, казалось, вложила всю душу.

– Ты выйдешь потом? – спросил он как бы невзначай.

– Возможно, – сказала я и лучезарно ему улыбнулась. – Я постараюсь прийти на мельницу сразу после завтрака. – Услышав шум на кухне – прислуга уже растапливала плиту, – я обернулась, потом быстро сказала Ральфу: – А сейчас я должна идти. Увидимся на мельнице. Еще раз спасибо тебе за чудесный подарок.

Среди наших разнообразных хозяйственных построек была одна маленькая кладовая, которой почти никогда не пользовались; там-то мы и решили держать Канни. Ральф рассказал мне, что птенца нужно кормить кусочками сырого мяса, обваляв их в шерсти или в перьях. Он также посоветовал мне нежно поглаживать ему перья на груди, если я хочу, чтобы он закрыл свои синие глазищи и задремал.

В то лето Ральф был готов ради меня залезть на любое дерево, пойти на любой риск. Да и я ради него была готова на все. Или почти на все. Единственное, чего я никогда бы не сделала – и если бы он был мудрее или не был настолько в меня влюблен, то должен был бы воспринять это как предупреждение, – я никогда не легла бы с ним в постель сквайра Широкого Дола, моего отца. А Ральф страстно мечтал об этом. Больше всего на свете ему хотелось лежать со мной в постели хозяина поместья под темным резным балдахином, который поддерживали четыре столба толщиной с сосновый ствол. Но я бы на это никогда не пошла. Как бы сильно я ни любила Ральфа, он, помощник егеря, никогда бы не лег со мной в постель сквайра! Я очень старалась избегать этой темы в разговорах с ним, но однажды, когда мои родители уехали в Чичестер, а слуг с половины дня отпустили, Ральф прямо попросил меня лечь с ним на отцовское ложе и столкнулся с моим прямым и резким отказом. От гнева его глаза стали совершенно черными, и он, не говоря более ни слова, тут же ушел – отправился ставить в лесу силки. А вскоре он и вовсе позабыл об этом, единственном, хотя и довольно резком, моем отказе. Будь он мудрее, он бы этот случай запомнил и не забывал о нем даже в те летние дни, полные золотого безвременья.

А для моей матери то лето как раз тянулось слишком медленно, потому что она буквально считала дни до возвращения из школы ее «золотого мальчика». Она даже сделала себе маленький календарик, повесила его на стену в гостиной и отмечала в нем дни, оставшиеся до конца учебного года. Я каждый вечер равнодушно замечала: вот и еще один день вычеркнут. Проявляя крайне мало охоты и еще меньше умения, я подшивала шторы и помогала стегать новое одеяло с вышитым драконом для оформленной в «китайском стиле» комнаты Гарри. И, несмотря на мои неуклюжие усилия и ненависть к извивающемуся хвосту этого дурацкого дракона, одеяло было доделано и расстелено на кровати Гарри, ожидая прибытия самого «императора».

Первого июля день был совершенно чудесный, и ужасно жаль было тратить его на то, чтобы торчать у окна в гостиной и прислушиваться, не едет ли Гарри. Едва услышав топот копыт на подъездной аллее, я тут же послушно позвала маму, а она вызвала из оружейной комнаты отца, и мы все трое выстроились на крыльце, когда карета вылетела из-за поворота и устремилась к дому. Папа приветливо махнул Гарри рукой, и тот, как мальчишка, выпрыгнул из кареты, не дожидаясь, когда спустят ступеньки. Мама тут же ринулась к нему. Я держалась позади и не особенно спешила; в сердце у меня теснились самые разнообразные чувства – возмущение, ревность и даже некий страх.

За последние полгода Гарри сильно изменился. Его лицо утратило детскую пухлость и слегка вытянулось, да и сам он теперь стал куда больше похож на стройного, даже довольно худощавого, юношу, чем на златокудрого младенца. А еще он здорово подрос. Отца Гарри приветствовал искренней улыбкой, а когда тот его по-медвежьи сжал в объятиях, прямо-таки просиял от удовольствия. Маме он поцеловал руку и с нежностью расцеловал ее в обе щеки, но не стал к ней по-детски прижиматься. Но больше всего меня удивило то, что при виде меня его ясные голубые глаза радостно вспыхнули.

– Беатрис! – воскликнул он и одним прыжком взлетел на крыльцо, преодолев сразу две верхние ступеньки. – Какая же ты стала хорошенькая! И совсем взрослая! Мне еще можно тебя поцеловать?

Я подняла к нему лицо с легкой ответной улыбкой на устах, но щеки мои вдруг так и обдало жаром от прикосновения его губ, сопровождавшегося мягким покалыванием коротких волосков, прораставших у него над верхней губой.

Затем на Гарри снова налетела мама и потащила его в дом. Папа тоже что-то громко говорил, перекрывая ее бесконечные заботливые расспросы насчет дорог, гостиниц и того, давно ли он в последний раз обедал. В итоге они все ушли, оставив меня одну на залитом солнцем крыльце, словно я уже не живу в этом доме и вообще не имею ни к чему здесь ни малейшего отношения.

Но именно Гарри первым вспомнил обо мне. У дверей гостиной он остановился, оглянулся, увидел меня, по-прежнему стоящую на крыльце, и крикнул: