Читаем без скачивания Житие Одинокова - Дмитрий Калюжный

— Вот оно что! — сказал Мирон, когда их впервые вывезли на железнодорожную станцию. Разгрузили вагон, повезли их на «пустой» объект, который охраняли в Барнауле НКВДшники. В «прошлой жизни», ещё до войны, неделю назад, он эти огороженные заборами площадки показывал Васе Одинокову, а объяснить, зачем они, не мог.

— Вот зачем: это заранее приготовленные площадки для эвакуированных заводов!

— Да ну, — отреагировал на его догадку Вася. — Не может быть.

— Почему «не может»?

— Что же, он, по-твоему, знал? — спросил Вася, имея в виду Сталина.

— Все знали. И ты знал.

— Я — нет. Мы в институте спорили, что не нападут.

— Вот я тебя и разоблачил! Ты наверняка прогуливал политинформацию в своём институте. Ещё в 1939 году на съезде партии все говорили про войну.

— Какую?

— Вот эту. Что она неотвратима.

— Но ведь подписали с Германией мир! И объявили: напали неожиданно, вероломно!

— Брось. Все готовились. Только ты спал.

— Я учился…

В конце концов их погрузили в эшелон и куда-то повезли. Гнали двойной тягой: один паровоз впереди состава тянет, второй сзади толкает. Теперь уже спорили, куда везут. Эшелон-то пошёл не на запад, через Казань, а на Саратов.

— Зачем нас на юг везут? — переговаривались красноармейцы.

— Может, Турция напала? Турки, они с немцами дружны…

— Или немцы уже там, у Кавказа…

— Да не, на фиг, откуда… Не могли они так быстро…

Потом догадались посмотреть вперёд и назад. Мать честная! Поезда по всей дороге идут в одну сторону. По двум колеям, один за другим, впритык. Сообразили: по другой линии, от Москвы к Оренбургу, идут поезда только на восток. А на запад — по этой линии, и другого пути, чтобы туда попасть, нет. Кругаля дают, зато никаких встречных.

В Саратове на громадном перроне стояли рядами столы с горячей пищей. Эшелон встал, по репродуктору объявили: «На приём пищи пятнадцать минут».

— Выходи, — кричит отделенный. — Садись на любое место, ешь, и обратно в вагон! Уступи место товарищу!

Пшёнка-тушёнка-чай…

— А где салат?! — весело орёт парень из второго взвода.

— Да вот же! — в больших тазах лежат редиска, салат, зелень. Отдельно — хлеб и соль.

— Какаву хочу! — дурачится кто-то в конце стола.

— С перрона не уходить!

А как ты уйдёшь, если в дверях патрули?

В перерывах между объявлениями радио выдаёт песни. Одна, новая, прошибает насквозь:

Вставай, страна огромная,Вставай на смертный бойС фашистской силой тёмною,С проклятою ордой!

Пусть ярость благороднаяВскипает, как волна —Идёт война народная,Священная война!

Как два различных полюса,Во всём враждебны мы:За свет и мир мы боремся,Они — за царство тьмы…

Васька от этой песни просто в восторге. Чтоб не заметили, как у него слёзы потекли, попытался шутить через набитый кашей рот:

— Слышь, Мирон. А ты заметил, всё время призывают вставать. «Вставай, проклятьем заклеймённый…» было, потом в той песне из кино, что нам в лагере показали — «Вставайте, люди русские». Теперь говорят: «Вставай, страна». Мы уж вроде встали.

— Мы сели…

— Шутник хренов! Кончай болтать! Чавкай быстрее! — кричит старшина Нестерович, а сам тыльной стороной ладони вытирает глаза.

…Проехав станцию Елецкая Защита, эшелон повернул, наконец, на запад. Потом пришёл день, когда их выгрузили и выдали оружие. Дивизия быстрым маршем пошла пешком. Пришли… Так спешили, теперь пятимся назад…

На колокольне, под перекладиной без колоколов, живых не было. Валялись только ошмётки того, что совсем недавно было человеческим телом. Всё ещё клубилась пыль. Крыша покосилась и держалась на честном слове. Пулемёта Василий, увидев валяющиеся на полу изуродованные его некоторые детали, даже искать не стал. Зато бинокль — целый! Только пылью запорошенный. Чудеса.

Он посмотрел через окуляры этого бинокля в лес, потом рядом с ним, потом — дальше, на дорогу, скрывающуюся за лесом, и сам собою взгляд его поднялся к небесам. Их синева затягивала в себя, манила. Что там? Ведь нет ничего: слой атмосферы, за ним безвоздушное пространство; смесь газов придаёт цвет, движение паров воды создаёт впечатление жизни, солнце обеспечивает всему яркость. И всё. И больше нет там ничего!

Ничего? А это что? Василий крутнул верньеры: самолёты, много, и все с крестами. На их боевое охранение шла пятёрка немецких штурмовиков.

Он посмотрел ниже: из-за леса выкатываются танки, загаживая атмосферу сизыми клубами выхлопа. А из самого леса уже вышли и спокойно идут вдоль опушки немцы, в сером, в касках, с автоматами.

Одиноков попытался поорать сверху, но сообразил, что из-за рёва самолётов не услышат его, да и о чём кричать — всё ж ясно. Вот они, летят.

Он покатился по лестнице, придерживая бинокль, чтоб не расшибить армейское имущество об стены, ругаясь и бормоча: как же до сих пор не изобрели маленьких раций, чтобы их можно было бы таскать с собой на колокольни.

Грохнуло, затряслись стены, взметнулась пыль. Мелькнула мысль: «Это не бомбы», а он уже вылетел из дверей, разогнавшись в тёмном колодце колокольни, на улицу, на свет, и понял, что штурмовики простригли участок и ушли дальше, а по ним опять бьёт вражеская артиллерия. «Шу-шу-шу-шу-шу» — пролетело что-то тяжёлое прямо над головой, так низко, что ветром задрало ему волосы. Пытаясь как можно быстрее проморгаться от яркого света и пыли, он торопливо шарил рукой у ремня, к которому пристегнул свою стальную каску.

Как же оно будет? Неужели их бросят? Нет, нет! Сюда скоро подвалят наши — не пеньки же они там, в штабе? Понимают же? Но сейчас, кроме них, здесь — никого.

Пробежал мимо боковой улочки, где окопалась одна из рот, махнул рукой ротному, что, дескать, враг рядом, добежал до основных позиций. Место не очень удачное, между нами и немцами — низинка, им с той стороны удобно стрелять. Но окапываться ниже было бы просто глупо, а выше — там уже поворот.

Немцы — те, в сером, с автоматами — показались, когда он уже спрыгивал в свой окоп. Штурмовать они не стали, а залегли — ждали танков, чей рёв уже был слышен.

— Сарматов убит, пулемёт всмятку, — крикнул Василий лейтенанту Титову. — Немцы идут.

— Это я уже сам вижу, — сквозь зубы проговорил Титов.

— Господи, пронеси, — дрожа, приговаривал Иваниди.

— Ох, они нас размажут! — шептал рыжий Степанов. Он был такой белый, что даже конопушки на его лице исчезли.

— Ничё, мы уж как-нибудь тоже стрелять умеем, — зло отозвался Типченко, пристроившийся дальше рыжего, приподнялся над бруствером и выстрелил. Стреляли и другие бойцы. Василий услышал: стреляли даже в той боковой улочке, хотя, судя по тому, что он видел сверху, немцы ещё не должны были бы туда дойти.

Над головами опять низко прошли самолёты с крестами, застучали тяжёлые пули по земле: тук, тук, тук — и вдруг шмяк, и страшный вопль. Посмотреть бы, кто ранен, но страшно поднять голову.

Рокот самолётов удалился. Одиноков осторожно высунулся — одно другого не лучше, вот они и танки.

— Приготовить гранаты! — крикнул Титов. — Сидоров! Внимание, идут!

— Вижу.

Двигаясь на них, танки скатывались в низинку. Красноармеец Сидоров метнул гранату — в пылище непонятно было, подбил или нет, но два других танка остановились напротив, на нижнем взгорочке, и стали стрелять из пушек и пулемётов в их сторону, ожидая, когда другие три пройдут низинку. В тот момент, когда эти три последовательно появлялись из низинки, они показывали кусок брюха, и бойцы бросали бутылки с горючкой. Два танка подожгли, третий пёр прямо на Василия.

Одиноков бросил гранату, да так и не понял в пылище и дыму, где она взорвалась. Глянул в сторону: там, в ячейках, расположенных ниже, чем его, лежали мёртвые Степанов и Типченко.

— Сидоров! Бей его! — крикнул Титов, но не было ему ответа, и не услышали они взрыва, а только приближающийся рёв мотора. Вася быстро сел в ячейку. Она отрыта была под стоящего стрелка, и внизу, в позе не родившегося ещё младенца, казалось безопаснее.

Что случилось дальше — он не видел. Будто просто накрыло землёй.

И стало тихо.

…Не было ничего, что было бы. Ни зверей, ни птиц, ни гадов, ни травы, ни суши, ни влаги. Не раздéлены земля и небо, едины свет и тьма. То, что называют душою, не имеет здесь воли ни на что, ибо нечем управлять ей. Тут не было ничего, кроме понимания сути…

«Ты — понял?» — «Да. Не моя воля, а Твоя, Господи…» — «Воля Моя: будь».

— Эй! Эй! Да очнись ты наконец! — кричал Мирон серому, измазанному в земле Василию, не подающему признаков жизни.

Чадили сгоревшие немецкие танки. Один так близко, что дышать противно.