Читаем без скачивания Император Павел I - Геннадий Оболенский

После 6 июля все опасности, связанные с Петром III, естественно отпали, но остался сын, ее главный соперник. Этим, наверное, и следует объяснить анонимность опубликованного отречения — вопрос об объеме своих прав Екатерина II решила оставить открытым, чтобы со временем вопрос права превратить в вопрос факта.

Но и у этого переворота, так весело и дружно разыгравшегося, был свой печальный и ненужный эпилог.

6 июля поздно вечером Екатерина II получила записку Алексея Орлова, в которой говорилось: «Матушка, милосердная государыня! Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу, но как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто себе не думал, и как нам задумать поднять руки на государя. Но, государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князь Федором (Барятинским. — Авт.); не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил: прогневили тебя и погубили душу навек».

Петра III стерегли крепко — из отдельной комнаты не выпускали не только в сад, но и на террасу. Обращались с ним грубо, унижали и подсмеивались. А он жаловался на сильные головные боли и слабость после пережитого потрясения.

В тот день пьяная компания стороживших его офицеров заставила Петра играть в карты. Возник пьяный спор, и князь Барятинский ткнул его вилкой. В начавшейся свалке Петра удушили.

Встретив как-то Федора Барятинского, граф Воронцов спросил его: «Как ты мог совершить такое дело?» На что Барятинский ответил, пожимая плечами: «Что тут было делать, мой милый? У меня было так много долгов».

Из «Записок» Е. Р. Дашковой: «Когда получилось известие о смерти Петра III, я была в таком огорчении и негодовании, что, хотя сердце мое и отказывалось верить, что императрица была сообщницей преступления Алексея Орлова, я только на следующий день превозмогла себя и поехала к ней. Я нашла ее грустной и растерянной, и она мне сказала следующие слова: «Как меня взволновала, даже ошеломила эта смерть!» — «Она случилась слишком рано для вашей славы и для моей», — ответила я. Вечером в апартаментах императрицы я имела неосторожность выразить надежду, что Алексей Орлов более чем когда-либо почувствует, что мы с ним не можем иметь ничего общего, и отныне не посмеет никогда мне даже кланяться. Все братья Орловы стали с тех пор моими непримиримыми врагами, но Алексей по возвращении из Ропши, несмотря на свое нахальство, в продолжении двадцати лет ни разу не осмелился со мной заговорить. Если бы кто-нибудь заподозрил, что императрица повелела убить Петра III или каким бы то образом участвовала в этом преступлении, я могла бы представить доказательства ее полной непричастности к этому делу: письмо Алексея Орлова, тщательно сохраненное ею в шкатулке, вскрытой Павлом после смерти. Он приказал князю Безбородко прочесть бумаги, содержавшиеся в шкатулке, и, когда он прочел вышеупомянутое письмо, Павел перекрестился и сказал: «Слава Богу! Это письмо рассеяло и тень сомнения, которая могла бы еще сохраниться у меня». Оно было написано собственноручно Алексеем Орловым; он писал как лавочник, а тривиальность выражения, бестолковость, объясняется тем, что он был совершенно пьян, его мольбы о прощении и какое-то удивление, вызванное в нем этой катастрофой, придают особенный интерес этому документу для тех людей, кто пожелал бы рассеять отвратительные клеветы, в изобилии возводимые на Екатерину II, которая хотя и была подвержена многим слабостям, но не была способна на преступление. Пьяный, не помня себя от ужаса, Алексей отправил это драгоценное письмо ее величеству тотчас же после смерти Петра. Когда, уже после кончины Павла, я узнала, что это письмо не было уничтожено и что Павел I велел прочесть его в присутствии императрицы и послать Нелидовой и показал его великим князьям и графу Ростопчину, я была так довольна и счастлива, как редко в моей жизни».

Затем, что я сочту, быть может, нужным в причуды облекаться иногда.

Был обнародован манифест о кончине «впавшего в прежестокую геморроидальную колику бывшего императора Петра III». Верноподданным предлагалось молиться о нем «без злопамятствования о спасении души погибшего».

В этот день посол де Бретейль, наблюдая, как императрица афиширует свое горе по поводу кончины ненавистного ей супруга, записывает в дневнике: «Эта комедия внушает мне такой же страх, как и факт, вызвавший ее».

Вопреки настойчивым уверениям лицемерных манифестов Екатерины II толки о подоплеке произошедших событий охватили разные слои общества. «Удивительно, что многие лица теперешнего двора, вместо того чтобы устранить всякое подозрение… напротив того, забавляются тем, что делают двусмысленные намеки на род смерти государя», — писал прусский посол В. Гольц. Но если так мыслили официальные верхи, то что же говорить о народе? Все усилия официальной пропаганды, не вызывая ненависти к свергнутому царю, приводили к обратным результатам: возникли домыслы, что император «куда-то запрятан». От таких представлений до версии о «чудесном спасении» оставался один шаг.

Покойного императора скромно похоронили в Александро-Невской лавре, рядом с могилой Анны Леопольдовны. По просьбе Сената «Ее Величество шествие свое в невский монастырь к телу бывшего императора Петра Третьего отложить изволила».

Спустя шестнадцать лет опальный наследник престола делился своими мыслями с Петром Ивановичем Паниным о причинах свержения с престола своего отца: «Здесь, — писал он, имея в виду кончину Елизаветы Петровны, — вступил покойный отец мой на престол и принялся наводить порядок; но стремительное его желание завести новое помешало ему благоразумным образом приняться за оный; прибавить к сему должно, что неосторожность, может быть, была у него в характере, и от ней делал вещи, наводившие дурные импрессии, которые, соединившись с интригами против его персоны, а не самой вещи, погубили его и заведениям порочный вид старались дать». Мы видим, что Павел Петрович рассуждал намного глубже и основательнее, чем несколько поколений последующих историков.

События 28 июня и гибель отца еще больше отдаляют сына от матери, которая «никогда ему матерью не являлась». Их отношения и раньше были официальны — «для него у нее всегда вид и тон государыни с прибавкой сухости и обидного невнимания», — теперь же они полны взаимных подозрений. Мать видит в сыне соперника своей власти и мстителя за отца, сын — опасается его участи.

По существу, вся его жизнь была предопределена событиями этого раннего июньского утра, когда его, сонного, полураздетого, усадили в коляску и повезли в Зимний дворец. Его вывели на балкон и показали ревущей от восторга толпе; а потом перепуганному мальчику сказали, что его отец, Петр Федорович, хотел посягнуть на его жизнь.

Это сообщение произвело потрясающее действие на впечатлительного ребенка. «Он был охвачен столь сильным ужасом, что с тех пор его организм повредился», — сообщал в Париж посланник де Кобр.

И потом неожиданная смерть отца, о котором он слышал много хорошего. Одиннадцать лет спустя Павел Петрович признается, что «страх и обычная принужденность вкоренились в него с 1762 года и что именно с этого времени у него создалась привычка к подозрительности».

Он боится подвергнуться участи отца, убийцы которого где-то здесь, рядом с ним. Подозрения и страх преследуют, терзают и мучают его, но Павел никому, даже Порошину, не смеет говорить о них. Вот и вчера за столом разразился скандал — он отказался есть суп, который показался ему подозрительно сладким. Уж не отравлен ли он? А Никита Иванович гневался, не понимая, в чем дело.

В такие минуты на Павла нападает тоска, он кривляется, и «все головой вниз мотает, точь-в-точь, как покойный Петр Федорович». Но такие припадки бывают редко — он умеет владеть собой и скрывает свои чувства: почтителен к матери, любезен с окружающими.

В «злом умысле» Павел подозревает даже свою мать, и, возможно, не без оснований. В 1774 году он внезапно заболел, и «лейб-медик определил, что цесаревичу был дан яд, — сообщает князь В. И. Лопухин. — Павла удалось спасти, но его нервная система оказалась расстроенной». Так называемые «порывы гнева», о которых так много говорили, были не чем иным, как болезненными припадками. «В такие минуты император бледнел, черты лица его искажались до неузнаваемости, ему давило грудь, он закидывал голову назад и начинал задыхаться. Когда же он приходил в себя и вспоминал, что говорил и делал в эти минуты, то не было примера, чтобы он не отменил своего приказания и не старался всячески загладить последствия своего гнева».