Читаем без скачивания Я знаю точно: не было войны (СИ) - Тарханов Влад

А в последствии ты, друг, оказался бы под следствием…

Надо было все-таки успокоиться. Это у особиста работа такая — бдить и врагов выискивать. Пусть я знаю, что я не враг, но Корнеев-то не знает. А должен был бы знать. И все-таки, почему он так меня расспрашивал? Неужели я где-то проговорился? Кому? Кто знает что-то про мою семью? Нет… Никому ни слова не говорил. А ведь Корнеев за правильную ниточку потянул. За семью. У отца была небольшая сапожная мастерская. Он не только чинил обувь, но и шить умел хорошо. И работники у него были. Были. Не только сыновья помогали ему в нелегком деле, заодно осваивая уроки трудолюбия, упорства, умения делать руками тонкую, сложную работу. Еще учились слушаться, подчиняться, учиться. Без этих качеств умения в сапожном деле не добиться. А вот мама видела для них другой путь. Она хотела, чтобы дети получили образование. Стали учеными людьми. Нашли свое место в жизни. А не только шили и латали обувь. Мама видела их будущее совершенно в другом свете. И когда Аркадию пришло время выбирать дорогу в жизни, именно Анаит настояла на том, чтобы он поехал учиться в Ташкент. Отец не был против. Странно — жесткий, смелый, порой жестокий, но справедливый, в отношениях с женой этот задира и самодур становился нежным и мягким. Как ни странно, но верховодила в семье именно она. Характер мамы оказался на поверку куда как жестче и сильнее характера отца. Наверное, сыграло в этом роль и то, что она действительно была княжеского рода. Ее мама — дочь небогатого карабахского князя из старинной крепости Шуша вышла замуж за сапожника. Да… такая судьба. И бабушка Аркадия была самой настоящей княжной. И фамилия ее — княжеская. Вот с этой самой буквой «ц» на конце. И муж его мамы имел мастерскую, и имел нескольких подмастерьев, был человеком не бедным, но и не самым богатым. Но содержать княжескую дочку имел возможность. Их семейная идиллия длилась недолго. Когда к деду Аркадия пришел подмастерье-арзейбаджанец и сказал, что к городу идут турки и татары (так местные называли азербайджанцев, живущих около Каспия), и что будет резня, их семья снялась с насиженного родного места и уехала в азиатские пустоши… После долгих скитаний они оказались в Коканде. Княжескую фамилию Анаит получила от матери, и при замужестве осталась на ней. И именно она решила, что им, детям, надо оказаться на ее фамилии. Сапожная мастерская Аголума делала их анкету для поступления на учебу непригодной. А вот пусть княжеская фамилия матери (а кто знает эти нюансы в Коканде, а тем более в Ташкенте?) и ее работа батрачкой, когда она по найму обстирывала и обшивала, убиралась в домах богатых людей, это для поступления детей было более чем правильно. И Аголум промолчал. Кто знает, какие мысли терзали этого стойкого и сильного мужчину, про подвиги которого в годы гражданской войны рассказывали соседи, но он так любил свою Анаит, что опять промолчал. И только когда она забирала детей, чтобы переехать в Ташкент и помогать Аркадию учиться, он не выдержал. Он уговорил жену оставить с ним младшего сына, помощника, самого покладистого из троих, чтобы перед людьми как-то выглядеть достойнее.

Но КАК мог догадаться про эти нюансы особист? Или не догадался, а хочет взять на испуг? Говорил ли Аркадий с кем-то про это? Нет. Молодой человек никогда не напивался, немного выпить мог, но напиться… поэтому не было на его памяти таких моментов, чтобы перестал контролировать себя и молол языком что ни попаду. Да и по характеру Аркадий не был человеком слишком разговорчивым и общительным, он был немногословным, сдержанным, умеющим держать эмоции при себе, хотя горячий армянский темперамент нет-нет, да и пробивался наружу. И все-таки нет… ни с кем, никому, ничего… даже полслова!

Интуиция? Неужели у особиста такая интуиция? И кругозор? Скорее всего, его кто-то просветил по поводу фамилии. Скорее всего. Но что он может сделать мне? Я в анкете все указал так, как и должен был. Нет, нет, нет… это только провокация и ничего более чем провокация — берет меня на понт, как мальчишку какого-то, хочет, чтобы я вспылил, чтобы был повод открыть дело. А так у него повода нет… Понимаю, почему Громобой был в таком паршивом настроении, да, с этим хлыщом надо держать ухо востро. Аркадий посмотрел на часы: через два часа он хотел быть на репетиции синеблузников. Интересно, а кто Могилевчику-то доложил про мое увлечение? Да и увлечение ли это?

Аркадий опять стал вспоминать, говорил ли кому-то про свои чувства к молодой девушке. Нет, не говорил — никому и ничего. Он себе признаться не мог, что возникло какое-то чувство большее, нежели дружба. И ЕЙ — ничего, ни слова, ни намека, ни полслова… Ничего… Интуиция? Вот тут Аркадий мог согласиться со своим внутренним голосом. Была в его командире, кадровом офицере еще царской закалки какая-то сила, которую можно было назвать интуицией. Казалось, он понимает человека еще до того, как тот начинает говорить. Хороший командир — это еще и сильный человек, а Могилевчик был человеком по-настоящему сильным.

Глава пятнадцатая. Неудачное свидание. Удачное свидание

Глава пятнадцатая

Неудачное свидание. Удачное свидание

Ребекка пришла домой в абсолютно расстроенных чувствах. Она ничего толком не понимала. Вроде бы свидание. И почему это Валик, всегда настойчивый и целеустремленный вдруг становится рядом с ней таким совершенно безвольным мямлей? Что он хотел сказать? И ни слова толком не произнес. Они почти три часа гуляли по засыпающему городу, вдоль набережной, на которой заметны были только парочки влюбленных. И вдруг такая робость. Он что, не может сказать о своих чувствах? Или у него чувств нету? Из этих трех часов они не проговорили и получаса, остальное время Валик вздыхал, поднимал к небу глаза и вел себя, как страдающий влюбленный из плохонькой оперетки.

Чего он боится? А чего хочу я? — неожиданно спросила себя девушка. — А хочу ли я этого признания? Допустим, он влюблен. Ну, не допустим, точно влюблен. Но люблю ли я его? Нет, нет. Еще раз НЕТ, только дружеские чувства! Как друг он меня устраивает. Но как муж, как человек, которого я хочу видеть рядом с собой — нет, нет, и нет! Пожал руку на прощание. Мог бы хотя бы сделать попытку поцеловать. Пусть только в щечку. Но попытку сделать был обязан! Не факт, могла бы на него и разозлиться, и пощечину влепить, если бы разозлилась, а я бы точно разозлилась, но он-то должен был попытаться!

Ребекка знала, что была девушкой видной. Не писаная красавица, она была красива особой красотой, которую нельзя было не отметить. И дело тут не только в «красоте молодости», как говаривал один английский писатель, нет, она была красива независимо от возраста, но на ее красоту накладывал отпечаток и ее характер, который делал ее красоту более подчеркнутой, даже немного резковатой. У нее были поклонники. И не только в Могилеве. В Одессе тоже. Там, в Одессе, она выслушала и первое признание в любви, и первое предложение руки и сердца. Конечно, это не был Марк Крейн, и не ее любимый преподаватель Елпифидор Анемподестович Кириллов, а все тот же Давид Мульман.

Причем он сделал ей предложение достаточно неожиданно. Это случилось после того самого институтского комсомольского собрания, на котором Кириллова заклеймили как врага народа. Ася Шпак, которая училась курсом младше Ребекки, написала заявление в деканат, что преподаватель Кириллов враг народа, что преподает буржуазную дисциплину, что учит студентов ненависти к советской власти, а не предмету. Ася была активной комсомолкой, но не самой толковой студенткой, экзамены сдавала с трудом, и если бы не ее комсомольская деятельность, могла бы не сдать даже первую сессию. А вот на Елпифидора Кириллова эта ее общественная активность никакого впечатления не произвела. Ему нужны были знания. Знания, которые он давал студентам в полном объеме, но от студентов он требовал этих же знаний в ответ на его старания. А вот Ася, которая уже завалила все зачеты Кириллову, подготовила ему свой ответ, как говорилось тогда «наш ответ Чемберлену». Конечно, все ее обвинения были высосаны из пальца, но время было такое, что обвинить человека было проще, чем обелить, объявить врагом лучше, чем объявить другом. Вот и получилось, что один за другим студенты-комсомольцы, друзья и подруги Аси Шпак, выступали и клеймили преподавателя Кириллова самыми резкими выражениями. Молодость не выбирает выражений, она не дипломатична, она привыкла рубить сплеча. И тогда Ребекка взяла слово. Она говорила не так долго, как другие. Но говорила веско и точно. Ее великолепная память помогла ей в выступлении. Она не только утверждала, что Елпифидор Амнеподестович Кириллов прекрасный преподаватель, она доказывала это точно так же, как доказывала бином Ньютона. Она на память цитировала отрывки из лекций Кириллова, говорила о его семинарах, о той рабочей атмосфере, которая всегда была в аудитории, когда туда входил именно этот преподаватель. Она говорила только по делу, но очень точно и эмоционально. И после этого выступления все ей аплодировали стоя. Конечно, ни о каком осуждении Кириллова быть уже не могло. Ася Шпак была вынуждена перевестись в другой институт, и не потому что ее начинали травить преподаватели, этого как раз не было, она сама не смогла пережить своего публичного унижения и позора. Как ни странно, это выступление Ребекке впоследствии не вылезло боком, и кто знает, почему, может быть из-за того, что она вынуждена была оставить учебу? Именно после этого собрания Давид и провожал ее к общежитию. Оно располагалось от главного корпуса на Французском бульваре, где проходило собрание, достаточно далеко — на Елисаветинской, точнее, на пересечении Елисаветинской и Конной, почти напротив театра, в старинном здании, переоборудованном под общежитие уже после революции. Надо было пройти в самое начало Французского бульвара, пройти через парк, выйти к бывшей Таможенной полощади, подняться по красивой летнице мимо Археологического музея к знаменитому Оперному театру, и только потом уже через горсад можно было попасть на Елисаветинскую. Но Давид выбрал почему-то совершенно другой маршрут. Они пошли, как обычно, почти в самый конец Французского бульвара, потом свернули на Итальянский, который выходил к железнодорожному вокзалу. Не доходя до вокзала свернули на Гимназическую, а уже оттуда не на Малую Арнаутскую, как привыкла ходить Ребекка, а на Пантелеймоновскую, а уже оттуда только на Преображенскую. Пройдя утопающий в зелени Свято-Преображенский собор, они свернули в городской парк. Именно там Давид и сделал ей предложение руки и сердца. Она долго колебалась, не зная, что ей ответить. Давид нравился ей, очень нравился, но она так и не была уверена, что любит его. Уважает — да, нравится он ей — да, пусть не красавец, но умница, настоящий интеллигент, каких мало, воспитанный, образованный, деликатный, казалось бы, что еще надо? А вот сердце не екнуло, не сжалось в груди, не застучало бешено и стремительно. Значит, ничего, кроме уважения? А как же тогда любовь? И с кем поговорить про это? Кого спросить? Мама далеко, да и стыдно ее о таком спрашивать, подруги, тоже не выход, хорошо если не подскажут, а могут просто помеяться. Надо надеяться только на себя. И все-таки ей было приятно. Очень приятно. И они долго стояли, держались за руки, и был первый в ее жизни поцелуй. Ребекка обещала подумать. Давиду предстояла защита и она считала, что не должна его отвлекать от такого ответственного и важного дела, а потом пришло письмо от родителей, в общем, все как-то так сложилось, и Давид потом писал ей, и говорил о любви в письмах, и присылал книги. Но как-то, со временем, письма стали приходить реже, любовный пыл в них постепенно угасал, чувствовалось, что что-то происходит. Потом пришло письмо о том, что Давид собирается в ближайшее время жениться. Ребекка не ответила на это письмо, но книги, что было удивительнее всего, продолжали приходить.