Читаем без скачивания Иные Миры - Александр Горбовский

Во мне как бы вдруг обнаружилось два существа: одно – крывшееся где-то глубоко и главнейшее; другое внешнее и, очевидно, менее значительное; и вот теперь словно связывавший их состав выгорел и расплавился и они распались, а сильнейшее чувствовалось мною ярко, определенно, а слабейшее стало безразличным. Это слабейшее было мое тело.

Могу представить себе, как, может быть, всего несколько дней тому назад, был бы поражен я открытием в себе этого неведомого мною дотоле внутреннего моего существа и сознанием его превосходства над той, другою моей половиной, которая по моим понятиям и составляла всего человека, но которого я теперь почти не замечал.

Вот доктор задал мне вопрос; я слышу и понимаю, что он спрашивает, но ответа не даю, не даю потому, что мне незачем говорить с ним. А ведь он хлопочет и беспокоится обо мне же, но о той половине моего „я“, которая теперь утратила всякое значение для меня, до которой мне нет никакого дела.

Я вдруг почувствовал, что меня с неудержимой силой потянуло куда-то вниз. В первый момент это ощущение было похоже на то, как бы к всем членам моим подвесили тяжелые, многопудовые гири…

И однако, как ни сильно было это ощущение, но не препятствовало мне думать и сознавать все; я сознавал и странность этого моего положения, помнил и сознавал действительность, то есть что я лежу на койке, что палата моя во втором этаже, что подо мною такая же комната, но в то же время по силе ощущения я был уверен, что, будь подо мною не одна, а десять нагроможденных одна на другую комнат, все это мгновенно расступится предо мною, чтобы пропустить меня… Куда?

Куда-то дальше, глубже, в землю.

Именно в землю, и мне захотелось лечь на пол, и я сделал усилие и заметался.

– Агония, – услышал я произнесенное надо мной доктором слово.

Значение слышанного мною слова „агония“ было вполне понятно для меня, но во мне как-то так перевернулось теперь, от моих отношений, чувств и до понятий включительно.

„Нет, весь я не уйду, не могу“, – чуть ли не громко крикнул я и сделал усилие, чтобы освободиться, вырваться от той силы, что влекла меня, и вдруг почувствовал, что мне стало легко.

Я открыл глаза, и в моей памяти с совершенною ясностью до малейших подробностей запечатлелось все, что видел я в ту минуту.

Я увидел, что стою один посреди комнаты; вправо от меня, обступив что-то полукругом, столпился весь медицинский персонал: заложив руки за спину и пристально глядя на что-то, чего мне за их спинами не было видно, стоял старший врач, подле него, слегка наклонившись вперед – младший; старик фельдшер, держа в руках мешок с кислородом, нерешительно переминался с ноги на ногу, по-видимому, не зная, что делать ему теперь со своей ношей, отнести ли ее или она может еще понадобиться; а молодой, нагнувшись, поддерживал что-то, но мне из-за его плеча виден был только угол подушки.

Я подвинулся и глянул туда, куда глядели все.

Там на койке лежал я!

Не помню, чтобы я испытал что-нибудь похожее на страх при виде своего двойника; меня охватило только недоумение: как же так? Я чувствовавл себя здесь, а между тем и там тоже я.

Я оглянулся на себя, стоящего посреди комнаты. Да, это, несомненно, был я, точно такой же, каким я знал себя.

Я захотел осязать себя, взять правой рукой за левую: мои руки прошли насквозь, попробовал охватить себя за талию – руки снова прошли через мой корпус, как по пустому пространству.

Что же сделалось со мной?

Я позвал доктора, но атмосфера, в которой я находился, оказалась совсем непригодною для меня: она не восприняла и не передала звуков моего голоса, и я понял полную разобщенность со всем окружающим, свое странное одиночество, и панический страх охватил меня.

– Нет, ничего тут не поделаешь! Все кончено – безнадежно махнув рукой, проговорил в это время младший доктор и отошел от койки, на которой лежал другой я.

Мне стало невыразимо досадно, что они все толкуют и хлопочут над тем моим „я“, которого я совершенно не чувствовал, которое теперь совершенно не существовало для меня, и оставляют без внимания другого, настоящего меня, который все сознает и, мучаясь страхом неизвестности, ищет, требует их помощи».

Последующий опыт автора этих записок повторял то, о чем говорилось уже на этих страницах: быстрое движение через невообразимые пространства к свету.

«…Я видел над собою яркий свет; он походил, как казалось мне, на солнечный, но был гораздо сильнее его.

Там, вероятно, какое-то царство света.

„Да, именно царство, полное владычество света“, предугадывая каким-то особым чувством еще не виденное мною, думал я, – потому что при этом свете нет теней.

„Но как может быть свет без тени?“ – сейчас же выступили с недоумением мои земные понятия.

И вдруг мы быстро внеслись в сферу этого света, и он буквально ослепил меня. Я закрыл глаза, поднес руки к лицу, но это не помогло, так как руки мои не давали тени. Да и что значила подобная защита!

Невозможность видеть, смотреть увеличивала для меня страх неизвестности, естественной при нахождении в неведомом мне мире, и я с тревогой размышлял: „Что же будет дальше? Скоро ли минем мы эту сферу света и есть ли ей предел, конец?“ Но случилось иное. Величественно, без гнева, но властно и непоколебимо сверху раздались слова:

– Не готов!

И затем… затем мгновенная остановка в нашем стремительном полете вверх, и мы быстро стали спускаться вниз… Вот и памятное мне здание больницы. Так же, как и прежде, через стены здания и закрытые двери был внесен я в какую-то совершенно неизвестную мне комнату. В комнате этой стояло в ряд несколько окрашенных темною краской столов, и на одном из них, покрытом чем-то белым, я увидел лежащего себя или, вернее, мое мертвое, окоченевшее тело.

Неподалеку от моего стола какой-то седенький старичок в коричневом пиджаке, водя согнутою восковой свечкой по строкам крупного шрифта, читал Псалтырь, а по другую сторону на стоявшей вдоль стены черной лавке сидела, очевидно, уже извещенная о моей смерти и успевшая приехать моя сестра и подле нее, нагнувшись и что-то тихо говоря ей, – ее муж».

Очнулся он в больничной палате на койке, окруженный недоумевающими и растерянными врачами. «У ног моей койки, – продолжает свой рассказ К. Икскуль, – одетая в траурное платье, с бледным взволнованным лицом, стояла сестра моя, подле нее зять, из-за плеча сестры выглядывало более других спокойное лицо больничной сиделки, а еще дальше за нею виднелась уже совсем перепуганная физиономия нашего молодого фельдшера».

Для недоумения и растерянности у врачей действительно были все основания. Не каждый день умерший, помещенный в ледяную мертвецкую и пробывший там полтора суток, сам по себе внезапно возвращается к жизни. Недоумение их возросло еще больше, когда недавний покойник поведал им не только, что происходило к говорилось в палате после его смерти, но и описал в деталях внутренность мертвецкой, где пролежал он все время, до минуты, когда тело его, не приходя еще в сознание, явило признаки возвращения к жизни шумным дыханием.

Таким образом, способность видеть свое тело, чувство движения и свет в конце пути – этот опыт посмертных состояний повторяется, как видим мы, самым удивительным образом.

Существует еще одна, как бы завершающая группа посмертных переживаний. Здесь совпадение опыта переживших его и символов древнейших культур оказываются еще более полными.

Клинописные знаки на глиняных табличках Древнего Вавилона сохранили повесть о Гильгамеше, «все видавшем» (111 тысячелетие до н. э.). Труден и долог был путь Гильгамеша в царстве умерших: «…тяжела дорога, глубоки воды смерти, что ее преграждают».

Воды эти – мрачная река Хубур более поздней вавилонской традиции.

«„(Да) оставляют (нас) наши (пил) уходят дорогою смерти, Реку Хубур переходят“, – (как) говорят издревле».

Не эту ли реку на пути душ, идущих в загробный мир, упоминают и древнеегипетские тексты пирамид? В античном сознании ей соответствуют – Лета, Стикс и Ахерон. Эллизиум древних греков, Элизейские поля римлян, страна блаженных расположена была за водной преградой, по другую сторону реки. Она же, эта река, предстает на пути Энею, когда он направляется в страну мертвых (Вергилий, «Энеида»).

«К берегу страшной реки стекаются толпы густые, Жены идут, и мужи, и героев сонмы усопших».

О том же, о какой-то водной преграде, которую надлежит перейти душам на своем пути, повествует и более ранний источник – изображения на саркофагах этрусков.

Как и другие переживания посмертного ряда, образ этот не ограничен каким-то одним ареалом, одной культурой. Души китайских праведников, только преодолев воды, могут достичь островов Блаженных. Загробную реку Сандзу упоминают буддисты Японии. Через воды загробной реки пролегает путь в страну мертвых у даяков (Индонезия). Аборигены Австралии считают, что души умерших ждут «Бесконечные воды (река)» – так называется у них Млечный Путь. Река окружает мир ушедших и у ацтеков. Чтобы достичь его, нужно перейти ее воды.