Читаем без скачивания Любовь и хлеб - Станислав Мелешин

— Как же так: пришли вы — ушли, а мне… маяться! Одна-то я как же… Ты прости меня, дуру.

— Ну, ну, успокойся! — Алексей обнял ее за шею, притянул к себе, и она вдруг разрыдалась, водя головой по его груди. Кто-то сказал:

— Тише ты стучи!

Алексей не мог определить кто — Хасан, Лаптев или Будылин, все замелькало у него перед глазами: степь, небо, фигуры плотников; жалость хлынула к сердцу, будто это не Любава плачет, а сестренка Леночка…

— Милая, — прошептал он и почувствовал: какое это хорошее слово. Любава стала исступленно целовать его в губы, выкрикивая «не отпущу», «люблю», «мой».

Алексей грустно смеялся, успокаивая:

— Так что же ты плачешь, Люба? Ну, Люба!

Любава смолкла, уткнулась лицом ему в грудь, закрыв свои щеки руками.

Плотники остановили работу, собрались в ряд, не стыдясь, смотрели на них. Каждому хотелось успокоить обоих. Шептали:

— Вот это да! Муж и жена встретились.

— Смотрите, счастье родилось! По-ни-май-те это!

— Поберечь бы их… надо. Хасан кивнул:

— Пра́былна… — Крикнул: — Прабылна! — и не допел свое неизменное «нищава ни прабылна».

— Эх! Мне такая лет тридцать назад встрелась бы… — вздохнул Зимин.

Лаптев остановил его рукой:

— А целует Алексей медленно…

— Дак ведь оно как когда.

— Счастливые!

Будылин порывался что-то сказать, теребил рукой лямки фартука. Бровь с сединками над левым глазом нервно подрагивала. Понял, что ни он, ни артель не имеют права помешать людям, когда у них «родилось счастье».

Кто-то неосторожно чихнул. Любава отпрянула от Алексея, оглянулась и покраснела, заметив, что плотники смотрят на нее и осторожно улыбаются. Шепнула:

— Леш! Приходи в степь… — Наклонилась к самому уху, обдала горячим дыханием. — Скажу что-то! Придешь?

— Где встретимся?

— А у почты.

Вытерла ладонью лицо и, румяная, смущенно смеясь, обратилась к плотникам:

— А я вам газетки принесла. Вот — про Бразилию почитайте. Интересно!

— М-м! Бразилия! — вздохнул Лаптев, завистливо оглядывая счастливую пару.

— Я провожу тебя.

Алексей кивнул всем, взял ее под руку.

Любава радостно подняла голову.

Когда Зыбин и Любава ушли, все долго молчали, вздыхая: «Да», «Вот как!», «Здорово!» Первым заговорил Лаптев:

— Правильно Зыбин делает. Любить — так до конца!

— Любовь до венца, а разум до конца, — поправил Зимин.

Будылин сказал устало:

— Пусть… Хорошо… А ведь мы теперь… — обратился он к артели, ставя ногу на бревно, — должны, ребята, помочь Зыбину, что ли!..

— Это-то правильно. Чтобы праздник был у них… всегда.

По степи глухо и тяжело затопали копыта. Все увидели: по ковылям, на белом, лоснящемся от солнца, будто выкупанном, коне промчалась Любава. Алексей стоит у оврага и смотрит ей вслед.

Будылин поднял руку:

— Первое — не зубоскалить!

— Хорошо бы… дом им артелью… чтоб.

— Вроде общественной нагрузки!

— Второе! — перебил Лаптева Будылин и помедлил, задумчиво растягивая: — До-ом, — прикусил усы, покачал головой, — задержка получится.

— Зато отдохнем.

— А лесу где взять?

— Из самана сложим, — вставил Зимин.

Будылин тряхнул головой:

— Правильно! Ладно! Поставим! С Мостовым лично сам поговорю. Совхоз поможет…

Хасан смотрел на небо и, когда встречался с кем взглядом, улыбался.

— А как с заменой? Алексей у нас лучший столяр.

— Сам заменю!

Плотники молча кивнули бригадиру. Лица у всех серьезные.

— Айда храмину доделывать — крышу крыть! — Взялись за топоры и долго говорили о том, как помочь Зыбину с Любавой, решили: два часа работать сверхурочно.

8

Вечерами над степью — сиреневое полыхание воздуха. В деревне тихо. Над крышами вьются прямые дымки. У совхозной конторы молчат трехтонки, груженные железными бочками с солидолом. От деревни из улиц разлетаются по степи белые ленты наезженных высохших дорог.

В степи пыли нет. Дождевая вода давно высохла в обочинах: края дорог потрескались шахматными квадратами. Над ковылями качалась синяя тишина — прохлада, в которой слышались усталые посвисты сусликов, ошалелое пение невидимого запоздалого жаворонка да надсадное тарахтение далекого грузовичка.

Любава, откинув гордую голову, улыбаясь, вздыхала. Алексей, перебросив через руку фартук, шагал рядом, глядел вокруг.

— Посмотри, облачко… — по-детски радостно произнесла она, указывая на мерцающие синие дали. — Это грузовик плывет.

Он с какой-то светлой грустью подумал о том, что без Любавы степь была бы не такой красочной. «Иди — скажи: мол, уезжаю», — вспомнил Зыбин совет Будылина и почувствовал себя хозяином этой женщины, которую любит. «Уезжаю… Хм! Легко сказать!» Кивнул в сторону:

— А ты взгляни!

Вдали за черно-синими пашнями у совхоза — элеватор. Освещенный потухающим закатом, он высился над степью, как древний темный замок, грустно глядя на землю всеми желтыми окнами.

— Громада, а пустая! — усмехнулся Алексей. Любава посмотрела на него удивленно и вдруг недовольно заговорила, как бы сама с собой.

— Сам ты пустой. Там всегда зерна много. Ты что думаешь — районы при неурожае голодать будут?! Государство наше… М-м! Хитро!

Покраснела оттого, как ей показалось, что сказала это умно, мучительно подбирая слова. Добавила, прищурившись:

— Это мы здесь хлеб добываем. Степь нам как мать родная…

Алексей, завидуя ее гордости, уважительно взглянул на Любаву, вздохнул, тряхнул головой, соглашаясь. Из-под кепки выбился белый чуб.

— Лешенька…

Он перебил ее, кивая на элеватор:

— Забить бы его хлебом, чтоб на всех и на всю жизнь хватило!

— Осенью забьем… Кругом целина распахана. Дождя давно ждут… Вот если бы ты с год пожил здесь… Ты бы полюбил степь и остался. Родная сторона… Мы все здесь важные люди: стране хлеб нужен!

Любава погладила его руку, и он почувствовал острое желание схватить Любаву в охапку, целовать ее губы, щеки, глаза, волосы и вдруг грубо обнял за плечи.

Она обиделась, он не понял отчего — то ли оттого, что отвел руку, то ли оттого, что обнял за плечи.

— Не спеши… сгоришь, — строго сказала Любава и остановилась.

Ковыли расстилались мягкие, сухие, теплые.

— Здесь, — вздохнула она и обвела рукой вокруг, показывая на камни и кривые кусты степного березнячка. — Это мое любимое место, где я мечтала…

— О чем? — заинтересованно спросил Алексей, бросил фартук на камень.

— О большой любви, о жизни без конца, о хорошем человеке, который приедет и останется… со мной.

«Другого имела в виду, не меня!» — рассердился Алексей, и ему стало завидно тому воображаемому «хорошему человеку», о котором мечтала Любава.

— Хороших людей в нашей стране ой как много… весь народ! Вот такой… сильный, могучий!.. А мне бы хоть одного под мой характер.

…Затрещал костер, кругом стало темнее и уютнее. Дым уходил в небо, оно будто нависло над огнем, коптилось, и огонь освещал молодые зеленые звезды. Любава молча стояла над костром, распустив косы, освещенная, с темными немигающими глазами. Свет от костра колыхался на ее лице. Алексею стало страшно от ее красоты, и он подумал: будто сама степь стоит сейчас перед ним.

— Сказать я тебе хотела… — Любава встала ближе к костру-свету, побледнела, лицо ее посуровело, — люблю я тебя, а за что… и сама не знаю… Любила раньше кого — знала. За симпатичность, за внимание… А тебя просто так. Приехал — вот и полюбила, — она рассмеялась. — Смотри, береги меня! — помедлила. — В эту ночь я буду твоей женой.

Алексею стало немного стыдно от этой откровенности. Ему не понравились ее прямота и весь этот разговор, который походил на сговор или договор, все это было не так, как во сне, где Любава виделась ему на душистом сене. И ему захотелось позлить ее.

— Что, все у вас в степи такие? Приехал, полюбила — и прощай.

Любава вздрогнула, сдвинула брови, внимательно и упрямо вгляделась в его глаза и, догадавшись, что говорит он это скорее по настроению, чем по убеждению, устало и обидчиво произнесла:

— Не понял ты. Я так ждала…

Взглянула куда-то поверх его головы, сдерживая на губах усмешку.

— Кто тебя любить-то будет, если ты женщину обидеть легко можешь?

Сейчас она была какой-то чужой, далекой. Алексей шутливо растянул:

— Да за меня любая пойдет — свистну только!

Любава широко раскрыла глаза, удивилась.

— Да вот я первая не пойду!

Она села рядом и, отчужденно-ласково заглянув в глаза, повторила:

— Милый, первая не пойду.

Алексей оглядел ее, заметил расстегнутый ворот платья и от растерянности мягко и тихо проговорил: