Читаем без скачивания Призрачные поезда - Елена Колядина

Отец начинает поглаживать красивыми длинными пальцами золочёные дужки очков. Знакомый жест. Он не в духе. И чем убедительнее мама доказывает правомерность и правильность его бегства – нашего бегства, – тем более угрюм делается отец.

Он достаёт из герметичной упаковки влажный тампон, протирает очки. Раскрывает книгу. Я запрокидываю голову; мама шутит: «Тяжёлый у тебя затылок, коленки мне отдавил! Мозговой массы много», – читаю перевёрнутое: «Э. Рудин. Тюрьма и люди».

– Жаль, Бродский не дожил до сегодняшнего дня, – говорит папа. – Сейчас, глядишь, сочинял бы оды во славу Сталина. Приходится признавать, что при кровавом режиме народ был поотважнее, нынешнего позора не допустили б.

Уютно, тепло. Движение поезда навевает сон. Я спрашиваю, полузакрыв глаза:

– Мам, кто такой Бродский?

Инерция сбрасывает меня с маминых колен, едва не швыряет на пол. Наверху скребут сумки по багажной полке. Вскакиваю, сую ноги в сапожки. За окном больше не катится диск солнца. Состав стоит в чистом поле. Теперь мы не центр мира.

Пугающе громко зазвучали движенья и разговоры. Никто не задал вопроса, почему затормозили. В голове стоял лёгкий, прозрачный звон, и я думал, что так, неслышимо, с чувством светлой грусти, энергия движения многотонного тела вагона преобразовывается в тепловую; подумал: тот звук, неясный, неощутимый, происходит от расширения нагревающихся вещей.

– Там… Слышишь? Там… звук… – Отец вертел головой, и под определёнными углами заливало розовым туманом линзы очков. Мне это казалось уморительным.

– Что? – мама зашелестела. – Что, что?..

Скрежет: в тамбуре отворили дверь. Проплыла волна холода.

– Это калаш. Как в учебке… п-пом… помню…

Я ничего не понимал.

– От окна!! Живо!.. – отец крикнул, потянулся ко мне, поезд тронулся, нас придвинуло к спинке. – Ну, слава Богу… – Он перетащил взгляд.

Вдруг понял, обеспокоило что меня: мелодичный, неземной звон больше не слышен.

Я проследил за взглядом отца…

Медленно, пошатываясь от усталости, они ввалились в вагон. Бушлаты защитного цвета, ушанки, стёганые брюки и кирзовые сапоги – но всё уже старое, полинявшее, мятое, с грубыми заплатками. Брови седые от инея, седая, словно рано постарели, щетина.

– ‹…› китайские «калашниковы» ‹…› на морозе ‹…› не фурычат ни в дулю.

Это были дезертиры, ушедшие из части не тайно, поодиночке, но спаянные чьей-то злой волей. Ещё только объявили мобилизацию, ещё разъезжал на своих «пазиках» ОМОН в поисках убоявшихся резервистов, – однако все понимали, что война проиграна. В столице вы могли с улицы войти в любое правительственное здание (если только его не стёрли ковровые бомбардировки). Власть затаилась, поджидая нового хозяина. Потом принялась продажно и соглашательски пробираться во Временное правительство, надеялись спасти свои богатства и жизнь.

Это были дезертиры, бежавшие, так же как мы, пока ещё открыты границы. Вернее, пока ещё нет границ. Через несколько часов всё изменится и степь, по которой громыхаем сейчас, узнает с удивлением, что она независимое государство, потому что выпущено соответствующее коммюнике Организации Объединённых Наций; через несколько часов перестанут подавать электричество, потому что прекратит существования Единая Энергосистема, и мёртвый поезд, выстуживаясь, замрёт в тихой белизне.

Я ещё не подозревал, что нам всем предстояло. Да где там. Никто не подозревал. Все думали, хуже, чем в девяностые, не может случиться. Ха-ха.

Тот, кто шёл впереди, сдёрнул шапку. Приятнейшие голубые глаза. Голову обривали давно – волосы цвета спелой пшеницы. Тонкие линии носа. Не больше двадцати лет. Мальчишечка.

Не оборачиваясь, он бросил (всего же было с полдюжины их):

– Раздеться.

– Слышь, дембель, и так тут холодно, блин!

– Ты идиот набитый.

Слова, которые он швырнул как грязную тряпку, их крайняя презрительность, самый тембр голоса, наконец то, что в речи его не было мата, – от всего этого мороз шёл по коже.

Голосом, от которого всем стало не по себе, он продекларировал, что верхняя одежда продолжает держать низкую температуру и изолирует от тепла помещения, – поэтому…

Солдаты на ходу принялись торопливо разоблачаться.

– Цыган, налей в термосы из «титана». Чтоб не горячая, – тёплая. Соплежуй, тряпки найди, разорви на полоски.

– К-как-кие т-тряпки?

– Тряпичные. Нá полосы разорви, чтоб штук шесть было. Половину из «титана» смочи. Отожми. Половину! Да чтоб не горячо, внял?

Двое ушли.

Чуть наклонившись вперёд, словно продавливая спёртый воздух, он шествовал, тяжело ступая, и те, кто сидел с краёв лавок, непроизвольно отодвигались. «Товарищ дембель», – солдаты именовали его.

Он сдёрнул рукавицы армейского покроя с обособленными большим и указательным пальцами; под рукавицами были надеты кожаные перчатки.

Он медленно, впитывая пространство, поворачивал из стороны в сторону голову, и всякий признавал за ним неколебимую власть, дававшую право казнить или вознести.

Теперь совсем близко к нам. Нежно-розовый румянец морозный. У единственного – чисто выбритое лицо и чистая кожа.

Вот он подходит сюда, останавливается, краем глаза я вижу, как мамино каменеет лицо; он направляет взгляд на сидящих напротив нас таджиков-мешочников, и те съёживаются, но он отворачивается – пронесло, – и смотрит на моего отца. Нависает над моим отцом. Папа с выражением вопроса стреляет в него бликами очков; мама дотрагивается до отца и ведёт локоть вниз, вниз: что угодно, да, что угодно, – а батя, мой батя, знаток античной и новой философий, виртуозный оратор, которого мама – упаси Боже – не отправляла в присутственные места выпрашивать льготы, справки или гражданство, потому что после чащобы очереди он, благоговея столоначальника, не в силах сказать или хоть подать заявление; мой батя, которому причиняло бесконечные страдания общение с молдавской бригадой на автомобильной мойке или шиномонтаже; который не мог подмазать коллежского асессора и стоял на техосмотре целые сутки, чтобы быть развёрнутым из-за трещины ветрового стекла, – посмотрел в глаза «товарищу дембелю». Распрямился, встал с лавки и стоял теперь перед ним, так близко, что кожею лица мог ощутить его дыхание.

И вдруг снова я слышу серебристый звон, и слышу разговор, тихий, тихий; и по тому, как не меняется выражение лиц у других, я догадываясь, что никто, кроме меня, этот разговор не слышит: слишком быстро, должно быть, истекают слова, да и у отца и «товарища дембеля» не шевелятся губы, вернее, шевелятся, но бесшумно, словно при разговоре с собой. Они смотрят, смотрят, смотрят они друг на друга, и в промежуток времени, равный взмаху ресниц, всё понимают, всё сказано, не надо, не надо слов.

«Нам – лавка», – морозный румянец переходит в багровые пятна.

«Здесь много других».

«Нет. Вы не поняли. Нам нужна лавка».

«Но я на ней не один».

«Под вашей – радиатор отопления», – бывший воин бесконечно устал.

«Ну и что? Он есть и ещё под несколькими».

«Они неисправны».

«Идите в другой вагон».

«Наш товарищ… обморожен… Надо… уложить его – да, в тепло. Я… разотру я его. Пожалуйста, освободите нам тёплую лавку», – излагает с усилием.

«У моего сына хронический тонзилит», – отец отвечает глухо, почти неслышно. Противник настолько близко, что от его дыхания мутнеют стёкла очков.

«От вашего упорствования гибнет человек».

«Всего один, – хладнокровно отец. – А вы… а в то время как вы… могли спасти миллионы. Но вы… бежали. Вы изменили присяге. Бежали».

Тот опускает взгляд… но тотчас же поднимает:

«Вы были в армии?»

«Ракетные войска».

«Тогда вы ответьте мне: какую я предал присягу? Какому государству? Ответьте мне, где мой Верховный Главнокомандующий, чтоб он расстрелял меня по законам военного времени? Где он? Прячется в своём бункере, или же прячется в ДВР[8], или же он почётным гостем на банкете в штабе Объединённой группировки миротворческих войск ООН? Нельзя быть солдатом несуществующей армии».

«Армия жива, пока жив последний солдат».

Улыбка беглеца похожа на посмертную маску:

«Да, пожалуй что… Да… Но у вас есть сын. А у меня… есть отец…»

– Христа ради! – исступлённо выкрикнула мама – и встрепенулись все, один я не слышал её возгласа, угадав смысл по движению губ. Что-то лопнуло. Что-то кончилось. По-прежнему он и папа лицом к лицу.

– Ну, ударь же, ударь… – процедил дезертир.

Отец медленно отводит назад левую руку, прикрывает солнечное сплетение правой; таджик-мешочник достаёт из-за пояса тяжёлую на вид металлическую втулку, – удобно в кулаке сжать, – но рядом сидящий старик удерживает земляка. Дембель ссутуливается, раздуты ноздри; он собран, искажено лицо; кажется, неимоверной силы ветер задавливает папины движения…