Читаем без скачивания Неприкаянный дом (сборник) - Елена Чижова

«Как следствие индустриализации?! Ульяна Юрьевна, – я сражена постановкой вопроса, – не хотите ли вы сказать, что пропорции фигуры определяются образованностью конкретной особи?»

«Не конкретной, – Янин палец топчется на месте, пытаясь выбраться из лабиринта. – Речь идет о средних пропорциях. Для всей страны».

«Ты серьезно?» Не поймешь – не то вычитала, не то выдумала. Скорее всего, конечно, выдумала. Как все свои теории.

«Не-а, – она мотает головой. – Шутка юмора. Но в каждой шутке…»

Боги моих родителей смотрят с немым укором. Наше легкомыслие им не по нутру.* * *

Факс пришел в 17:35. Финская фура только что прошла границу и движется в сторону Петербурга. Если в дороге ничего не случится, в пункт назначения она прибудет часам к десяти. Наш финский партнер надеется, что все необходимые процедуры будут произведены в течение завтрашних суток. В противном случае перевозчик потребует возмещения убытков. В этой связи партнер обращает наше внимание на пункт 12.4 подписанного договора, по которому все затраты по растаможиванию грузов взяла на себя принимающая сторона. Для нашего сведения партнер прилагает прайс-лист финского перевозчика.

Тарифы впечатляют. Если перевести в рубли, возмещение одного дня простоя превышает мою месячную зарплату в девять с половиной раз. Из факса лезут копии сопроводительных документов, и первым – дополнительное соглашение. То самое, с которого свели печать.

Я роюсь в бумагах: договор, приложение к договору… Сверяю номенклатуру. Черт! Так оно и есть: в основном договоре позиции, указанные в факсе, отсутствуют. Они – в дополнительном соглашении. Чтобы растаможить, придется предъявить финский подлинник. Иначе не выйдет. Значит… О том, что это значит, страшно подумать.

«И что же делать?» Катерина смотрит в пол. Я говорю: «Надо звонить». – «Да, – Елена кивает, – это – экстренный случай».

В экстренных случаях мы можем звонить на сотовый. Фридрих носит его с собой: черная коробка, похожая на радиоприемник.

Я излагаю коротко, телеграфным стилем. Фридрих говорит: «Дайте Екатерину Ивановну». Катерина берет трубку. Слушает, хмуря брови. «Хорошо, Евгений Фридрихович. Да. Поняла». С Фридрихом она всегда разговаривает стоя, даже по телефону.

«Ну?» – мы с Еленой вступаем одновременно. «Сказал вносить изменения. Приедет через два часа».

Это трудно – пристроить шестьдесят строк. Вбить в основной договор. Девочки рассчитывают по буквам, размечают пробелы: последняя страница должна полностью совпасть. На ней стоят подлинные печати: наша и финская.

На часах – половина десятого. «Фирма “Парадиз”, здравствуйте, – Елена снимает трубку. – Да. Одну минуточку… Это тебя, с Парнаса».

Машина уже пришла.

Катерина выводит на принтер: мы изучаем придирчиво, осматриваем каждый лист. «Вот, – она говорит. – Вроде получилось. Теперь немного пожамкать, и можно подписывать странички».

Из коридора доносятся голоса. Фридрих входит в приемную, на ходу расстегивая пальто. На его рост – слишком длинное. Лучше бы слегка подкоротить, немного, сантиметров на десять…

«Ну-ка, ну-ка…» – он бросает пальто на спинку кресла. Катерина отступает на шаг. Елена говорит: «Сейчас переведем подписи…» Это я понимаю: подписи переводят на оконном стекле.

Фридрих говорит: «Не забудьте проверить ручку: Лахтинен подписывал перьевой. Таможенные документы готовы?» Это вопрос ко мне.

Я киваю.

«Ладно, – он говорит, – сделаю пару звонков, а потом закончим. Зайдете, – короткий взгляд на запястье, – через полчаса».

Катерина вытягивается в струнку: «Евгений Фридрихович, а я?..» – «А вы, – он бросает через плечо, – заканчивайте и можете идти».

Он заходит в кабинет. Дверь щелкает коротко и сердито.

Я вижу, как слабеет струна. Изнутри словно вырвали жесткий стержень. Всхлипнув, Катерина бежит к двери, шарит слепыми пальцами. Дверная ручка не поддается…

«Может… – я смотрю ей вслед, – надо что-то?..» – «Не надо, – Елена останавливает мой порыв. – В этом месяце ей не выдали доплату. Нечем рассчитываться с бонной». – «А может, просто забыл?» – «Помнит», – Елена усмехается коротко.

Катерина возвращается, идет к своему столу. На щеках – красные пятна. Скованные движения марионетки – руки повисли вдоль туловища, ноги не сгибаются в коленях. Она берется за лист, сосредоточенно растирает пальцами. Глаза прогорели. На дне – черные угли.

«Давай… Я тоже…»

Черные угли смотрят на меня с ненавистью: «Я все сделаю сама».

Моя комната крайняя. Я сажусь и раскладываю бумаги. Если она не заплатит бонне, ее дочь останется без присмотра. Как будто я виновата. При чем здесь я?

Я тяну на себя оконную створку. Там, за окном – тьма. На той стороне улицы чернеет ограда Юсуповского сада. Днем до нас долетают голоса. Дети, живущие в окрестных домах, гуляют со своими мамами. Этой осенью я так и не съездила на кладбище. Весной, когда станет полегче…

Рука тянется к горлу. Пальцы скользят, хватают самую крупную бусину. Мое любимое ожерелье сделано из натурального камня. Их называют поделочными . Мне не нравится это слово. Поделка – подделка… Ожерелье я купила сама. В Лавке художников. Темно-синие камни. Мама сказала: «Не ко всему подходит. Синий – обязательный цвет…»

Когда мне плохо, я катаю бусины. Как будто они остались от мамы…

Я выглядываю в окно, вдыхаю холодный воздух. Снизу – визг тормозов. Поперек рельсов, отсвечивающих синим, разворачиваются три машины – колесами в тротуар. Из машин выскакивают какие-то фигуры, перебегают на нашу сторону. Я слышу, как жахает парадная дверь.

В прихожей верещит звонок. Дверь сотрясается под тупыми ударами. Хруст замков.

«Встать!» Кто-то одетый в черное. Я и так… «Ну!» Он сует под ребро, поводит волчьим глазом. На губах вскипает серая пена: «Где? Говори, сука гребаная!..» Я ничего не чувствую. Ни боли, ни страха. Только холод – металла под ребром.

«Серый! Здесь! Сюда!» Топот сапог.

Волчий глаз вспыхивает: «Сидеть! Ну!»

Он бежит на зов. Я – одна. Одна в своей комнате.

Опускаюсь на стул, вдыхаю, пытаясь расправить бронхи. Там, за стенкой, сдавленный крик. Это – его и девочек… Убили … Теперь – меня.

Снаружи тихо. Я иду к двери. Выхожу в прихожую. Под столом охранника кто-то шевелится и скулит. Входная дверь распахнута настежь. Если свернуть направо, выскользнуть на лестницу… Я сворачиваю налево, иду, ступая на мерзлых ногах…

Бумаги разбросаны по полу. Девочки, сложив на коленях руки, сидят по местам. Дверь в кабинет распахнута. Из кабинета – глухие голоса. Они выходят. Трое. С каждым из них Фридрих прощается за руку. Мой идет мимо, улыбаясь. Губы, сшитые из кожзаменителя , лопнули в углах. Он облизывает запекшуюся пену. На серых губах остаются следы.

«До свидания, всего доброго», – девочки поют ангельскими голосами. Такими злыми голосами…

Фридрих морщится, бросает через плечо: «Этого мудака – ко мне!» Елена бежит в прихожую. Семенит мелкими шажками.

Охранник – маленький и жалкий. Мешковатая милицейская форма. Курносый шмыгающий нос. Верхняя губа разбита. Стоит в дверях, переминаясь с ноги на ногу. Оглядывается, ловит чьи-нибудь глаза. Девочки смотрят в пол. Он складывает пальцы. Крестится. Господи, зачем он крестится? Входит, аккуратно прикрывает дверь.

Мы слушаем. В кабинете тихо. Потом что-то падает. Глухо, как мешок. Мешок с гнилой картошкой. Фридрих выглядывает наружу: «Екатерина Ивановна, – обращается ровным голосом, – у нас есть нашатырный спирт?»

Катерина вскакивает, суетится у шкафчика. Спирт? Откуда здесь взяться спирту? Мы не торгуем нашатырным спиртом…

«Вату, вату… – Елена подсказывает. – На», – шарит в сумке, протягивает тампон. Тампон – это очень дорого. Мы с Яной используем тряпки. Господи, о чем я думаю?

Я же слышала, как падало тело… Если убил, зачем ему нашатырь?..

Кровь катится на милицейскую форму. Падает жидкими каплями. Он идет и шмыгает носом, шмыгает и подтирается рукавом.

«Чтобы больше не видел! Ты понял, сука?! Так и доложи своему гребаному начальству. Милиция! Ублюдки! Лучше сразу – к бандитам. Не умеете, не беритесь! Они-то хоть честно пашут », – Фридрих кричит из-за двери. На их смрадном языке.

Катерина ходит по комнате. Подбирает разбросанные листки. «Вот. Здесь всё», – она протягивает мне. У меня дрожат руки. Я сажусь и сцепляю замком.

«Все свободны, – Фридрих выходит из кабинета. – Спускайтесь к машине. А вас, Татьяна Андреевна, я прошу остаться».

Девочки уходят, не прощаясь.

Я узнаю́ ее: пузатая, с черной наклейкой. В прошлой жизни она украшала мою кухню. Мой муж собирал пустые бутылки. Теперь она полна.

Фридрих сворачивает пробку, разливает по бумажным стаканам. Я чувствую острый запах – аромат отравленного миндаля. Те, кто собирал бутылки, мечтали, чтобы им достались полные. Я не собирала, но пить выпало мне.