Читаем без скачивания Газета Завтра 762 - Газета Завтра

А у Вадима Кожинова на первый план нынче выходят не его блестящие работы по теории литературы и даже не его поиск молодых талантов, не формирование поэтической кожиновской плеяды, а его взгляд на Россию, его видение проблем России. Его анализ русского пути. Это — как надёжный фундамент для будущего…

Полностью — в газете «День литературы» N6, 2008

Владимир Личутин ВЗГЛЯД

Говорят, глаза — зеркало души.

Но зеркало лишь отражает, не запечатлевает образы и обратной стороны его не обнаружено. Глаза же выражают, погружают в себя, пропускают сквозь внешние картины и всё узнанное передают в неисповедимую область души, сердца и сознания, где и ведётся бесконечная битва Бога с дьяволом… Глаза сотканы из нервов, они играют от чувств, озаряются светом, когда здоровое нутро, иль наоборот — мелеют, тускнеют, мертвеют, когда хворь уже вплотную угнездилась в человеке и терзает его ежедень.

Но что же такое взгляд? Он же не фотографирует слепо увиденное? Но и глаза не создают взгляда, а лишь пропускают его, усиливают иль ослабляют. Взгляд исходит изнутри через зрак, как сгущённый пучок энергии, и непонятная сила его недоступна расшифровке, как безусловная божественная тайна; так же и слово, и мысль. Взгляд нельзя зачерпнуть пригоршней, измерить метром, взвесить на скалке весов, записать прибором силу его, разъять на волокна, передать на расстояние; непонятно, как синтезируется взгляд, каким образом участвует в его создании душа, сердце и сознание. Но мы уверены, что взгляд существует, как форма энергии…

Именно взгляду в русском поэтическом языке даны десятки обозначений. Взгляд бывает задумчивый и печальный, нежный и ненавидящий, грустный, тоскливый, радостный, любящий, тревожный, мужественный и трусливый, обворожительный, чуткий, честный, презрительный и т.д. Каждый может продолжить этот метафорический ряд. Есть взгляд прямой и косой, искренний и предательский, младенческий и блаженный, боевой и плутовской, взгляд внутренней гармонии иль распада, вопящий о близкой смерти, взгляд мыслительный и промыслительный, взгляд царский и пророческий, колдовской. Взгляд переносит сконцентрированное чувство из областей внутренних во внешние, чувство, которое уже не может держаться в человеке, иначе грудь иль голова его лопнут от напора. И наоборот: извне — в себя. Взгляд — это умышление поступка, знак о грядущем действии иль происходящем переживании… Накладываясь на сетчатку глаза, как на экран, взгляд внезапно обнаруживает огняную, испепеляющую силу, от которой становится страшно иль стыдно за себя. Иль слабость, страх, трусость. Иль богобоязненность и поклончивость. Иль жуткую задумку. Собака на дружелюбный взгляд начинает радостно вилять хвостом. Скотинка от взгляда мясника, пришедшего забивать её, начинает безумно метаться в загородке. Через взгляд, как через беззвучный вопль, человек освобождается от внутренней гнетеи. Взгляд в спайке со словом может привести в безумие массы народу.

…Юрий Кузнецов придавал большое значение взгляду, как скальпелю, направленному не только наружу, но и в себя, чтобы взрезывать, кровавить до муки свое средостение, где в постоянных муках, на скудных почвах сомнений вырастает дерево любви, как "лествица" в небесный рай. Прежде чем взрезать лягушку инструментом ("Атомная сказка"), экспериментатор сначала мысленным безжалостным взглядом рассёк её. Любопытствующий взгляд человека и есть скальпель разымающий. Как знать, быть может зеница глаза и есть то самое игольное ушко в райские Палестины, куда легче пропихнуться верблюду, чем ростовщику и сребролюбцу.

"На сегодняшнюю жизнь смотреть страшно и многие честные люди в ужасе отводят глада. Я смотрю в упор, — говорил поэт Геннадию Красникову. — Есть несколько типов поэтов. Я принадлежу к тем, кто глаза не отводит. Но есть другие типы, которые отводят инстинктивно… Например, для Есенина увидеть нашу действительность было бы подобно тому, как если бы он увидел лик Горгоны, от взгляда которой все увидевшие превращаются в камень, Есенин бы тоже окаменел на месте".

Значит, силою взгляда Юрий Кузнецов сознавал себя выше Есенина.

(Мне думается, что он напрасно отказывал Есенину в отваге. К ростовщику и меняле, схитившему власть в семнадцатом, Есенин оказался волею судьбы и провидения куда ближе, чем Юрий Кузнецов в девяносто седьмом. Кузнецов жил внутренними страстями, погрузясь в себя, а Сергей Есенин дышал одним воздухом с "Горгоной" и с деревенской простотою пытался своими стихами образумить её, хоть каплю божеского вдунуть в злосмрадную грудь и за это был возблагодарён пеньковой верёвкой на шею.)

У Кузнецова были слегка навыкате, широко поставленные глаза жидкой крапивной зелени, иногда они наливались окалиной, кровцою и чисто воловьим упрямством. Взгляд временами был угрюмый иль печальный, грустный иль победительный, по-детски лучезарный иль сумрачный, надменный иль презрительный. Всё зависело от настроения и от тех людей, кто оказался по случаю возле. В редкие минуты за высоким лбом будто зажигалась свечечка, и взгляд Кузнецова, вдруг озарившись, становился радостным, почти счастливым, и тогда Поликарпыч взахлёб смеялся порою над самой пустяковой шуткою и по-кубански, с придыханием, гыгыкал. Смех смывал с лица его оловянный туск, размягчал напряжённость скул и плотно стиснутых губ, словно бы Кузнецов боялся высказать лишнее, особенно обидное, ставящее собеседника в тупик. Кузнецов как бы снимал на время маску и открывал свой истинный, глубоко притаённый лик, но тут же торопливо, с некоторым испугом спохватывался, чтобы не потерять особость. Потому часто разминал пальцами виски и лоб, словно тугая маска натирала лицо. И тут не было никакой игры; постепенно внешнее срослось с внутренним, духовным и натуристым, и всё, от поступи до взгляда, однажды сыгранное в юношеской роли Гения как бы для забавы, стало неистребимой сутью поэта. Театральный грим не удалось, а может, и не захотелось смывать с лица. Но, несмотря на внешнюю породу и вальяжность, картинность мужицкого вида, Кузнецов, отчего-то, напоминал мне неустойчивый хрупкий сосуд, дополна налитый вином, которое жалко и боязно расплескать. Наверное, чтобы победить внутреннее расстройство, душевный дрызг и смятение, надо воспитывать понимание себя, как отмеченного Божиим перстом…

Взгляд порою поведает нам больше, чем обширные литературные живописания. На портрете Тропинина в музее на Мойке взгляд Пушкина потрясает глубокой, сосредоточенной на себе тоскою, внутренним надломом и невольно выдаёт пограничное состояние, когда человек вроде бы ещё на земле, но уже и в небесах. Последний акт написан. Трагедия ещё не свершилась, но уже близка и неостановима. Нерукотворный памятник уже воздвигнут… Нет, это не дерзкий высокомерный вызов толпе; если памятник воздвигнут, значит, цель достигнута и нет смысла прозябать дальше, напрасно листая переду унылых дней.

Наполненный всклень, неустойчивый хрустальный сосуд, готовый разбиться в любую секунду, и "шагреневая кожа" — это не просто изящные метафоры, но в них помещена Божья назначенность человека, пришедшего из небытия исполнить туманно выраженные заветы и языческие пророчества. Кому удаётся ещё в детстве прочитать о себе в книге жизни, тот упрямо пытается их исполнить, пересиливая недоумение и враждебность окружающих; тому и тернии бывают за райские цветы. Кому же не открылись небесные послания, тот измучен бывает недоуменным безответным вопросом: зачем живу, для какой нужды я пришёл на белый свет? Это наказание за гордыню.

Астраханская гадалка ещё в 1917 году напророчила пятилетней девочке, будущей матери Юрия Кузнецова, что у неё родится необыкновенный сын. Этот семейный миф придавал уверенности поэту в его великом предназначении. Отсюда взгляд свысока, сосредоточенность на поэзии.

Любопытна встреча Рубцова и Кузнецова в литературном общежитии на кухне.

"Ты знаешь, кто я? — спросил Николай Рубцов, забубённая головушка с припотухшим взглядом на припухшем после студенческого "разгуляя" лице. Кузнецов недоумённо пожал плечами: слишком невзрачен был стоявший перед ним человек. — Я — Николай Рубцов. Я гений, но я прост с людьми". Может, это была лишь оговорка, шутка на простака? Но отчего так укоренилась в памяти? В кабачке литераторов она была в моё время в ходу.

Тогда Кузнецов усмехнулся и подумал про себя: "Два гения на одной кухне — это много". И это мнение не переменится до конца дней… Через двадцать три года Кузнецов, как бы невзначай, выронит фразу, когда при нём станут величить Николая Рубцова: "Ну какой он гений… У Рубцова был явный комплекс деревни в городе".

…Небольшого росточка, тонкокостый вологодский "вьюнош", плешеватый, востроносый, пригорблый, с пригорелым чайником в руках, пьющий из железного носик "холодянку", и Кузнецов — высокий, кудреватый, с зелёными навыкате прозрачными глазами, широкой грудью, с надменным взглядом сверху вниз. Конечно, невольно высеклась незримая искра насмешки и подозрительности. Страдающий с похмелья Рубцов навряд ли сохранил в памяти образ спесивого парня, даже не кивнувшего в приветствии головою; он был погружён в себя, его взгляд был сама горючая печаль. Два самолюбивых поэта обитали в особых мирах, и ничто не притягивало их друг к другу.