Читаем без скачивания Барханы - Олег Смирнов

Мир представал в четких контурах, в фокусе, виделось зримо и дышалось полегче. Я пахал песок локтями и коленями, в ноздрях щекотала пыль, взбиваемая ботинками капитана, — они елозили перед глазами, сверкали стертыми подковками. Желто-серый песок, зеленая верблюжка, солнечный блеск подковок. Цвета жизни.

Мы окружали бархан, и положение нарушителя было безвыходное. На что он надеялся? Подороже продать жизнь, ухлопать, прихватить с собой кого из нас? Мы подползали с трех сторон, хоронясь за колючку. Выше и выше. Ближе и ближе. У него сверху был сносный обзор, и он порой стрелял, пули вжикали.

Начальник заставы и я выдвинулись к гребню. Капитан высунулся, всмотрелся, и я выглянул. Нарушитель на гребне вертел головой в ушанке то туда, то сюда, заметив кого-нибудь, вскидывал пистолет, стрелял в нас, или во Владимирова, или в Шаповаленко и Стернина.

«Крутишься белкой в колесе, — подумал я. — Докрутишься. Коли не сдаешься».

Нарушитель вскинул пистолет в нашу сторону, и начальник заставы охнул, и я с запозданием, заторможенно отметил: пуля не жикнула, не прошла мимо, угодила? В капитана угодила?

Обламывая колючку, к нему:

— Товарищ капитан, вы ранены?

— Кажись. — Он морщился, прижимал обвисшую руку. — В плечо клюнул.

— Я перевяжу вас…

— Отставить!

Из-под рукава «кубинки» вытекала кровь, капала, на песок. Я неотрывно смотрел на это алое, живое, стекающее с пальцев.

Начальник заставы крикнул:

— Бросай оружие! Руки вверх!

Вжик, вжик.

— Владимиров, собаку!

Где-то рядом голос Владимирова:

— Сильва, фас!

Начальник заставы встал в полный рост:

— Вперед!

Сняв затвор с предохранителя и сжимая автомат, я подумал: не отстать бы от капитана. На гребень вымахала овчарка — лает, скалит пасть, загривок вздыблен, видать, был свой собачий НЗ — скачками побежала к нарушителю. Он обернулся, перезарядил пистолет, успел выстрелить в овчарку, и она, будто оступилась, упала с пронзительным визгом.

Нарушитель выстрелил во Владимирова, развернувшись, — в Шаповаленко и Стернина. Еще развернется — и в нас, в капитана? Мне надо стрелять. Не попасть в своих. Не уложить его наповал. По ногам!

Я нажал на спусковой крючок, очередь гулко протарахтела над барханом. Нарушитель выронил пистолет и тут же потянулся к нему, схватил. Но сзади навалились Шаповаленко и Стернин. И мы с начальником заставы подбежали, и Владимиров.

У нарушителя выкрутили пистолет. Щелкнули наручники. Мы сгрудились, тяжело дышали.

Нарушитель напряг мышцы, словно испытывая наручники на прочность, затем расслабился, опустил веки, и меня поразило: ресницы изогнутые и длинные, как у московских модниц. Московские модницы? Что ты мелешь? У капитана кровь течет, а ты о модницах, идиот.

Я достал индивидуальный пакет.

— Товарищ капитан, разрешите, перебинтую?

— Давай. А ты, Шаповаленко, окажи помощь задержанному. По-моему, ранен ниже колен.

Шаповаленко пробормотал:

— Я б ему, гаду ползучему, оказал помощь, век бы не захотел…

И Владимиров пробормотал:

— Товарищ капитан, я осмотрю Сильву… перевяжу…

— Давай.

Овчарка ползла к нам, волоча задние лапы. Владимиров вскрыл индивидуальный пакет:

— Наверно, пуля в позвоночнике… Зад парализован… В Ашхабаде я видел кошку с поврежденными позвонками, горе-горькое…

Я бинтовал, у начальника заставы на повязке проступало красное пятно. Шаповаленко штыком распорол нарушителю брюки, перевязывал мясистые волосатые икры — на бинтах красное пятно. Пришел Владимиров с овчаркой на руках — бинты в крови.

Я помог капитану надеть гимнастерку, застегнуться. Он сказал:

— Спасибо, лекарь. Что с Сильвой, Владимиров?

— Пуля застряла в позвоночнике. Входное отверстие есть, выходного не сыскать. Не жилица она, Сильва…

— Это ты оставь, — сказал начальник заставы. — В ветлазарете чародеи, спасут.

Нарушитель недвижим — по брови ему надвинули слетевшую в схватке шапку, коверкотовый пиджак измят, штаны окровавлены, смуглые черты побледнели, вокруг рта глубокие, как от стамески, складки. Резкие складки — и женские ресницы. На левом сапоге — каблук скошенный, не ошибешься. Кто он — русский, туркмен, скорей полукровка. Сколько лет? Какой судьбы? С чем пожаловал? Интересно. Но с этим разберемся не мы, есть люди, которые разберутся. Наше дело было задержать. Задержали. Не осрамились.

Начальник заставы сказал:

— Отдышимся маленько и передадим о задержании.

Я скинул лямки рации, спустил со спины окаянный железный ящик: «Володей своим имуществом, Будимир» — и снопом повалился на песок. Он не казался столь уж горячим, скорее теплый. И не жесткий он, скорее мягкий. Ничто не подымет с этого песка. Ничто? А необходимость? И подымешься как миленький. Но необходимости нет, валяйся, блаженствуй. Блаженство относительное: все во мне мелко дрожит, в груди колет, царапина и пендинка саднят, поташнивает, жажда сосет. А вообще жить можно.

Шаповаленко сказал, ни к кому не адресуясь:

— А шо, награды нам подкинут?

Отозвался Стернин:

— Обязательно и непременно. Медаль «За отличие в охране границы» гарантирую.

— Медаль?

— Аксакал жаждет ордена? По ордену Красной Звезды отвалят.

— Да ну? Не шуткуешь?

— Не до шуток, и я получу.

Стернини иронизирует над Шаповаленко, тот запинается от волнения. Но и впрямь: орден не орден, медаль не медаль, доброго слова достойны. Теперь есть о чем и Лиле написать. И пограничники не лыком шиты. Опишу? В пределах, дозволенных цензурой? Почитает?

Владимиров оглаживал овчарку, по ее телу перекатывались судороги. Нарушитель постанывал.

Начальник заставы сказал:

— Отдышались? Стернин, включайся в связь.

Бедняга радист. Мы валялись, он поднимался, ковылял к своему железному детищу.

Снова Стернин

— Включайся в связь.

— Есть, товарищ капитан, — ответил я бодро, а в душе — тихий ужас: встать?! Встать, когда изломан, изжеван, выжат, работает один язык — и то еле ворочаешь? Язык разбух, говоришь и прикусываешь. Раньше при еде прикусывал — торопился, Петя Шаповаленко зубоскалил в столовой: «Цэ потому, шо он як верста долгий». Петя Шаповаленко — животиком в небо, ботинки расшнуровал, змей не боится, он изволит отдыхать, Петя Шаповаленко, а ты? Встать, если отмерил километров шестьдесят. Долгов сказал: на все про все полсуток. Шестьдесят километров, полсуток?

Я подумал об этом — и поднялся. Поматывало, как упившегося сапожника. Сапожник, бывалыча, из забегаловки — и с катушек долой, я же устою. И сделаю, что требуется.

Подошел к рации, поставил поустойчивей. Из сумки вытащил колышки. Вогнал колышек в землю, гляжу: Рязанцев жмет — пособлять.

Я ему:

— Не суйся.

Он — свое. Настаиваешь — уступлю. Вогнали колышки.

Я принялся натягивать на них все сорок метров провода. Покуда натягивал антенну, Долгов и Шаповаленко обыскали задержанного: пачка десятирублевок, перехваченных резинкой, бумажник, обоймы к пистолету, складной нож, фляги — пустые, из воротника выпотрошили ампулу, для страховки. Когда брали, самоубийством не покончил. А ну надумает? И руки связаны — этак надежней.

Долгов присел на корточки, спросил у задержанного:

— Ваша фамилия? Имя? Цель перехода границы?

Нарушитель не отвечал, прикрыв глаза.

— В отряде разговорится, — сказал Долгов. — Да, Стернин: будешь сообщать о задержании, о моем ранении не распространяйся.

— Умолчать? Почему, товарищ капитан?

— Военная тайна. Шучу. А серьезно: взволнуются, начнут строить догадки. А рана пустяковая. Прилетим — увидят… Готов, Стернин?

— Так точно, товарищ капитан.

— Передавай. В 16.15 нарушитель задержан в квадрате 2541.

Рация вертолета работала на прием. Я сообщил об окончании преследования, о наших координатах. С воздуха ответили: молодцы, дожидайтесь, напоим, за водой слетали. Слышимость была плохая, аккумуляторы садились. Да больше и не надо. Рация вертолета продублирует мое сообщение на заставу, для начальника отряда, десяток минут — и вертолет будет здесь. Порядок в пограничных войсках!

Мы валялись, как боги. Для полноты блаженства недоставало Н2О, солоноватой каракумской водички, которая в данной ситуации слаще меда и желаннее армянского коньяка. Наваливалась сонливость. Забытье. Нереальность. Словно происходило не со мной, с кем-то. Со мной! С Будимиром Стерниным. Это я, Будимир Стернин, оказался не слабее, чем прочие. Узкоплечий, а выносливый. И не трусливей прочих: нужно было обезоруживать нарушителя — обезоруживал. То-то удивится наша гоп-компания, узнав про эту переделку, я расскажу, к чему скромничать. И я тоже удивится. Кидал твист, а тут ловил в пустыне нарушителя с бесшумным пистолетом.

Я назвал ее не Ийкой — Ийей, отметил это, и мне стало отчего-то приятно. В сущности, она неплохая девушка. Добрая. И неглупая, наблюдательная. В парке она сказала: «Ножницы садовника приложились, но ветки боярышника растут не по ранжиру, торчат по-разному, выше, ниже. Напоминают людей, их характеры». Я сказал: «Ты филозопка. Почеломкаем филозопку». Острил, острил. По любому поводу, в любых обстоятельствах. И не надоест же. Точно: Ийя — славная девушка. Жениться на ней? Вот будет трюк, Будимир Стернин опутается семейными узами. Разминдальничался. Увидел вертолет — слезки на глазках. Стыд и позор на мои седины. Не хватало, чтоб и сейчас, при появлении вертолета, рассиропился. Нет уж, не будет этого.