Читаем без скачивания Царь Иоанн Грозный - Лев Жданов

– Ну, ин ладно! – отозвался запевала – Шуйский Андрей. – Взашей их с крыльца… Эй, стража, подбери-ка казначеев княжевых, господарских!

И когда кубарем слетели со ступеней, сброшенные вниз, оба Воронцова, их подхватили стражники Шуйского и повели в тюрьму.

Великий князь Иван видел это в окно. Не успел вернуться в столовую палату митрополит, как отрок кинулся к нему:

– Спасибо, отче… Видел я: вызволил ты несчастных. Век тебя не забуду… Еще прошу: поди от меня Шуйских моли: недалеко бы их… В Коломну бы их, чего лучше? Пусть там пока что проживают… Воронцовы, если уж из Москвы их выбить задумали… Вон шумят бояре на крыльце… Толкуют, видно: как дальше им быть? Скорей иди, отче!

Опять вернулся Макарий на крыльцо.

– С чем опять? – крикнул ему Фомка Головин, особенно не любивший Воронцовых и недовольный, что не дали ему прикончить недругов.

Макарий передал просьбу царя.

– В Коломну?! Ишь ты! А то еще в Тверь, благо Москве она дверь! – с издевкой подхватил Фомка. – Поди скажи княжати своему: не бывать тому! Ступай, ступай…

Яростно надвигаясь на Макария, чтобы заставить того уйти, Фома тяжелым, подкованным сапогом наступил на край его мантии, и затрещала, разрываясь, крепкая ткань.

Макарий не сдвинулся.

Так же мягко, плавно и внушительно, как всегда, он произнес:

– Да сбудется реченное пророком: разделили ризи мои между собою и об одежде моей бросали жребий.

Услыхав такой упрек, сравнение их с мучителями Христа, бояре сдержаться захотели.

– Иди, отче, с миром к царю и скажи: в Коломну – больно близко для изменников, доносчиков и воров ведомых… На Кострому мы их сошлем, – сказал Андрей Шуйский.

Молча выслушал ответ бояр Иван, без звука, низко поклонился святителю – и прочь пошел в свою горницу.

Не плакал уж он, не приходил в ярость, как в другие разы… Шел медленно, словно и не видал ничего вокруг… Вот уж у себя в покое он…

Сидящий здесь десятилетний Юрий, которого всегда любил и ласкал государь – брат старшой, тот, несмотря на всю тупость свою, когда увидал страшное, перекошенное злобой лицо Ивана, не осмелился даже подойти к нему. Притихла и Евдокия Шуйская, двоюродная сестра Ивана, тут же, как мышка, прикорнувшая под надзором няньки, боярыни неважной…

И хотела – и боялась она подойти спросить: что с братцем, всегда таким веселым и ласковым с ними с «малышами», как звал Иван ее и Юру, гордясь своим старшинством.

Молча дошел Иван до окна, в глубокой нише которого были два выступа по бокам сделаны, словно скамейки две, и ковриками перекрыты…

Не сел он, а так, стоя глядел на площадь в раскрытое окно.

Слышит, что-то живое, мягкое завозилось у ног его.

Взглянул он: кошечка, любимый котенок это Евдокии, которого и сам Иван порою баловал. Теперь котенок подобрался к ногам княжим, стал лапкой за кисть сапожка сафьянового потрагивать-поигрывать; мурлычит еле слышно, ласково…

Вдруг с каким-то яростным, глухим, горловым взвизгом, скорей похожим на вой зверя, чем на крик человеческий, поднял ногу Иван и с быстротою молнии опустил ее прямо медной подковкой на головку бедного зверька… Тот и не мяукнул… раздался череп… А Иван все топтал зверька и приговаривал глухим, хриплым шепотом:

– Андрею так… Фомке так… И Алешке… И Шкурлятеву… И Кубенским… Так… так… так…

И вдруг, нагнувшись, схватил истоптанное животное и с каким-то необычайным, заливчатым хохотом швырнул из окна туда, вниз, в шумную народную толпу, снующую перед дворцом…

Нянька, в испуге выбежала… дала знать митрополиту и большим боярам, что с государем неладное творится что-то… Евдокия сначала окаменела от страха и жалости за свою кошечку, но вдруг опомнилась… Кинулась сперва к братцу… Потом к дверям… Словно побежать хотела туда, на площадь, где, окровавленное, лежало тельце ее любимицы… Но тут ее переняла возвращавшаяся нянька.

А Иван, заливаясь все тем же больным, неудержимым хохотом, повалился на выступ у окна – и по телу, по лицу у него стали пробегать частые судороги, предвестники обычного припадка.

Часть вторая

Светлая пора

Перед зарей

Год 7051 (1534), 29 декабря

Большое «гостеванье», пир честной идет в новом доме дьяка посольского, богатого новгородского вотчинника Федора Григорьевича Адашева.

Очень недавно приехал Адашев со всей семьей на Москву, а повезло ему. И службу хорошую доброхоты доставили, и двор такой, хоромы новые вывел он, каких в Новгороде не имел.

Положим, не зря снялся дворянин со старого своего пепелища и поехал нового счастья в новом краю искать.

Кроме различных торговых и родственных связей, какими зачастую новгородцы обзаводились среди москвичей, среди этих хотя и менее богатых, но более могущественных соседей, у старика Адашева нашлось два особливых помощника, два добрых давних приятеля в Москве Белокаменной, которая теперь не одной силой и значением государственным, но и красотой своих новых строений стала затмевать древний «град Св. Софии».

Один из этих двух – сам Макарий, бывший архиепископ новгородский, теперь – митрополит московский и всея Руси.

Другой – коренной новгородец, земляк и старинный благожелатель Адашевых, Сильвестр, отец протопоп Благовещенского собора кремлевского, переведенный сюда еще Иоасафом, но дружный и с Макарием, новым митрополитом московским.

Года полтора-два всего, как переехал иерарх верховный Макарий из Нижнего на Москву.

И тогда же, в числе нескольких других сторонников своих, уговорил он и Адашева переселиться за собой.

– Все же «свои люди» там будем, не совсем одни в чужой стороне! – полушутя-полусерьезно объявил умный пастырь Макарий, когда узнал о своем назначении на митрополичий престол.

– Оно, слова нет: сам князь Ондрей меня ставит… Да сказано: «Не надейтесь ни на князи, ни на сыны человеческие…» Нынче князь Шуйский таков, завтра – инаков. А оно – чем выше сести, тем больней упасти. Не так ли, отец протопоп? – обратясь к Сильвестру, бывшему при разговоре, продолжал Макарий, глядя на него открытыми, ясными глазами и медленно перебирая на руках зерна топазовых четок, похрустывавших своими острыми гранями.

– Тебе ли не знать, отче? Видали мы, куды из митрополичьих-то покоев угодить можно! И скоренько!

– То-то ж! А твой сын и ты, Федя, мне же надобны будете… – снова обратился к Адашеву пастырь. – Ты – правая рука мне в делах… А сын – в книжной премудрости помощник… Светлый разум ему Господь дал. Если когда захочет священный сан приять – до большого достигнет. И разумом светел, и духом чист! Люблю его, прямо тебе говорю, Федя! – обратился Макарий к Адашеву.

Тот только низко поклонился на добром слове:

– Твои люди, владыко. Как прикажешь. Хошь завтра ж сберуся, опричь хором, со всем двором, и с чадью, и с домочадцами!

Сказано – сделано.

На Москве сперва Адашев всей семьей у дружка одного встал, благо широко строились тогда люди, которые побогаче. Труд – почти даровой, кабальный по большей части. Лесу – за алтын – на рубль навезут. Круг Москвы леса стоят, взглянуть на верхушки дерев – шапка валится.

Двух месяцев не прошло, осень еще не подкатила вплотную, а уж Адашев новоселье справлял.

А теперь вот год спустя опять большой пир у него. Третьего декабря Федора, ангела своего, чествует хозяин.

Все исправил он честь честью. В шестом часу утра стоял уже с двумя челядинцами в сенях митрополичьих со своим именинным пирогом. Тут немало уже набралось и другого люду. Кто – с такой же нуждой, как сам Адашев. Кто – благословенья на свадьбу детей, на постройку новых хором или на иное какое житейское дело у владыки испросить. Всем двери раскрыты.

Отошла ранняя служба. Впустили в палату просителей и поздравителей. Макарий уже был предупрежден, кто – зачем? Служки всех опросили и доложили ему.

Для всех и каждого нашлось ободряющее слово пастырское. За дары иконами всех мирян одарил владыка. На строение на новое – тоже иконами благословил.

С Адашевым особенно долго и ласково толковал Макарий.

Отпуская уже его с благословением и передавая образок великомученика Федора, князя черниговского и ярославского, митрополит спросил:

– Так нынче, думаешь, все порешите?

– Нынче, отец святый. Нынче. Так все толковали…

– Ну, в добрый час. Оно давно пора… иди с миром! – Осенил его крестным знамением и отпустил.

Двор Адашева, как человека пришлого и незнатного, ютился не в самых стенах Кремля, где имели свои хоромы только старые дружинники да бояре знатные или родичи и слуги царевы.

Построился Адашев у Никольских ворот, неподалеку от земского двора, по эту сторону высокой Кремлевской каменной стены, от моста недалеко тоже, что через Неглинку-реку перекинут был и сообщал Китай-город с Заречною частью, с Занеглименьем.

Мост этот, широкий, с крытыми лавками и помещениями по бокам, наполовину деревянный, наполовину каменный, вел в Белый город. Здесь всегда кипела торговля и жизнь. Словно гнезда ласточек, лепилось жилье человека по бокам широкого мостового проезда.