Читаем без скачивания Черная бабочка (сборник) - Людмила Петрушевская

Все, подумал он безнадежно, когда она скрылась в ванной, это за мной. Надо продавать квартиру. Они меня не оставят в покое.

Здесь удобно, гараж, зеленый район, да. Но народ в старых домах люмпенский, шпана. За мной уже пришли! Почему они все это делали под моей дверью, на виду? На противоположной двери заклеили глазок.

Чтобы я вышел и на мне вскочить в квартиру. Что я не пожалуюсь, а то всплывет история с малолетними.

Верка долго сидела в ванне, мылась, потом вышла в его халате и в полотенце на голове, неся кучу мокрой одежды: оппа, все с себя постирала, вот хозяйка! Все развесила на батареях в гостиной. Джинсы, свитер, носки, остальное.

Он подумал и выдал ей постель из сундучка с грязным бельем и старое одеяло с антресолей, и велел спать в гостиной («Я поработаю»). Про ужин она и не заикнулась. И в спальню к нему не полезла. Якобы заснула.

Он поплелся после нее в ванную, вымыл с порошком свою джакузи, потом все облил кипятком из чайника.

Больше Верка не придет. Это было последнее предупреждение.

— Ты сюда пока что не ходи ни в коем случае и никогда, — сказал он ей утром.

Она выпила чаю, от бутерброда отказалась. Лицо у нее было опухшее, синеватое. Рот раздулся. Совсем другой человек. Инвалидка какая-то.

Она ушла.

Да! О господи! Забыл дать ей денег.

Глазки

Поздно вечером женщина Р. пошла прогулять свои глазки, прогулять в прямом смысле этого слова, глаза эти переставали видеть, и она решила ночью, когда и не велено видеть, повести гулять свои эти глазки по набережной, над темной рекой, при сильном ветре.

Она так и называла их с недавних пор, «мои глазки», как «мои детки», про себя, с невыразимой любовью, как будто расставалась с ними.

История болезни есть история болезни, человек о ней не думает, может быть, только горестно вспоминает тот визит к пожилому врачу, которая все не хотела принимать, «прием закончен, женщина», так она выразилась, хотя до конца работы поликлиники еще оставалось добрых пятнадцать минут.

Врач настаивала на том, что Р. не записана, и дулась, когда та все-таки добилась своего и села на стул казни. Дело в том, что у Р. был так называемый острый случай.

Ну и врач опять-таки на нее накричала, что где вы ходили, всё, всё, ну поделайте уколы, ну что я вам могу сказать!

Выписала рецепт, все так же надувшись.

— А что, — спросила Р., — надежды нет?

— Ну надежда, что надежда. Я же сразу увидела ваши глаза. Иногда такое берет отчаяние. У меня больше нет сил, понимаете? Поздно! — вдруг трезво и совсем не враждебно сказала врач. — Я вон тоже надеюсь, понятно? Понятно вам? Всё надеюсь на чудо. Соберите все силы, упритесь рогом! Иногда бывает…

И она опять занялась своей работой, заполняла историю болезни.

Р. шла в темноте. Ее глазки щурились и впивали золотые огни корабликов, пришвартованных у парапета в целях торговли и вечерних услад. Люди веселились там, за окнами, пили, ели, разговаривали.

А тут шел человек, уже почти не думая ни о чем.

Холодящий ветер обнимал полуслепые глаза, обтекал их, сверкали ночные радуги, дробясь от слез.

Р. накануне всю ночь лежала во тьме, думая, что же теперь делать, ну, будет инвалидность, у пожилого дальнего родственника протекала почти такая же история, он постепенно слеп, пока совсем не перестал различать даже оконные рамы — только пятна света. Но он бодро жил, практически не выключая радио, потому что ночами ему не спалось, а вечерами он беседовал по телефону с теми, кто еще мог терпеливо выслушивать его веселые байки о теперешней жизни, и даже как-то умудрялся ходить в магазин, ему это было интересно, и боролся со своей бессонницей, гуляя по ночам по знакомому маршруту, не все ли равно, ночь или день, под утро плохие люди спят, никто не обидит. Так-то его однажды выследили, опрокинули и ограбили, когда он среди бела дня пробирался в поликлинику на очередной осмотр и выписку бесплатных рецептов, а участковый мент в результате отказался заводить дело, сказавши так: «А вы его узнаете? Ну и вот, что теперь».

Жизнь разворачивается своей грубой, бесстыдной, беспощадной изнанкой, когда дело касается беспомощных людей, это так.

Р. думала накануне ночью, чем же заняться, если нельзя работать (она была дизайнером в издательском отделе небольшой фирмы и теперь должна была как можно дольше скрывать свою профессиональную непригодность, во всем соглашаясь с младшими напористыми коллегами, которые обладали одним удивительным качеством — высокомерием по отношению ко всем так называемым лицам пожилого возраста. Р. уже достаточно хлебнула на этом поле брани. Иногда хотелось воскликнуть, как гоголевскому герою, «оставьте меня, зачем вы меня обижаете?»).

Но и читать ведь нельзя будет, смотреть телевизор, любимый поздний канал «Культура», гулять по дорогим сердцу родным местам, нельзя будет ездить в другие города, на природу, писать свои этюды, ходить в театры, музеи… Разве что в консерваторию? И то только с кем-нибудь, кто согласится привести и проводить до дома… А просить неудобно. И билеты тоже кто-то должен ездить покупать, а пенсия будет маленькая. Оооо.

Одинокая Р. была не особенно общительна после некоторых печальных событий своей жизни, которых она попросту стыдилась, тем более что подруги звонили, приезжали, выспрашивали. Вот уж воистину они слетались как мухи на мед на скрытые от них детали чужого семейного существования. Мухи, мухи, для которых навоз слаще варенья.

Может быть, потому глаза и стали отказывать, что не хотели глядеть на белый свет? Уворачивались, опускали взоры, застилались невыплаканными слезами?

Ночь прошла бесплодно, сна не было.

И следующим вечером, боясь того же, Р. решила пройтись со своими глазками, подышать воздухом и напоить эти глаза ночным ветром, который дул с настойчивостью прямо в лоб, будучи при этом явственно темным.

По дороге пришлось обогнать хозяина, неспешно прогуливающего старую собаку, Р. и ее глазки их оставили позади.

Еще была эта возможность, видеть, хоть и в тумане, понимать, какие краски, какой цвет у мира (темный, почти черный, с каплями дробящихся, дрожащих ярких огней). Коровинские городские пейзажи, бульвары Парижа…

Р. резво обогнал парень на роликах, передвижная, несгибаемая, склоненная набок Пизанская башня. Смотрите, смотрите.

Р. несла свои глазки в глазных впадинах, крепко держа их валиками век и, сзади, еще какими-то приспособлениями. Р. щурилась и тем самым оберегала глазки от ветра и холода; смачивала их слезами. Все радужно переливалось, как бы распадаясь на врубелевские кристаллы. Мои глаза, мое сокровище.

Р. шла и шла по этому праздничному миру, и то ли плакала, а то ли, действительно, глазки себя пока еще защищали.

На другом берегу реки громоздился темный весенний парк, горбатая громада, там когда-то Р. гуляла, и не одна. Да неважно.

Впереди маячил весело иллюминированный мост, затем надо было сворачивать в улицу, все так же бережно неся свои глазки, и лавировать, пересекать проезжую часть, идя к метро.

Но всюду были те же золотые огни, темный ветер, пустота, глазки успокаивались. Душа успокаивалась. Может быть, еще посмотрим.

Р. вошла в метро и вдруг оказалась на платформе, забитой пьяными, грязноватыми людьми в черном, темном, сером. Людей было много, как будто бы все они привалили со стадиона. Но это просто, видимо, высадили предыдущий поезд.

Болельщики выглядят иначе, однажды Р. попала в такой поезд метро, едучи издалека, и на станции метро «Спортивная» в вагон гурьбой ломанулась пьяная, взвинченная орава, и Р. на колени мгновенно плюхнулась какая-то нетрезвая девка, все ее друзья заржали, пришлось встать.

Теперь вот Р. оглядела забитый перрон и нашла место, прислонилась к стене, подальше от толпы.

Рядом стоял спиной к рельсам напористый худой мужик лет под пятьдесят, расстегнутый, в куртке и свитере. Полы куртки свисали. Он зыркнул на Р., это был рассеянный взгляд убийцы, главный интерес которого находился прямо перед ним.

Мужик стоял под углом к стене, в позе ухажера перед девушкой, опершись обеими ладонями о стену. Между его руками кивал пьяной головой, почти падая, пьяненький парень, маленький, грязный и убогий, с серьгой в ухе. Парнишку совсем развезло.

Мужик его заговаривал, убеждал в чем-то.

Напрасный труд, малый держался на ногах, как держался бы в стоячем положении какой-нибудь двуногий овощ типа морковки, прислоненный к стене. Голова ему не повиновалась, и он ее все время ронял с плеч.

Подали пустой поезд. У дверей образовалась давка.

Р. внесло общим потоком, но неожиданно орава рассеялась по вагону, оказалось, что есть несколько свободных мест. Р. села, рядом плюхнулся тот пьяненький парень — и тут же свалил с плеч голову и заснул.

Рядом с Р., по другую сторону, присоседилась и уже робко спала нищенка в якобы кожаном, лопнувшем во многих местах, пальто, в рейтузах и в домашних тапочках. У нее были грязно-смуглые руки, которыми она несмело держалась за ручки грязного пакета, набитого каким-то хламом. И сидела она вроде бы боком, временно, как будто извиняясь.