Читаем без скачивания Геносказка - Константин Соловьев

Квартеронов здесь недолюбливали, а серебряный браслет на запястье, извещавший о наличии не менее трех четвертей неискаженного генетического кода, вызывал у окружающих скорее раздражение, чем зависть. Теперь же Гензель ощущал себя естественной частью Вальтербурга. Уродливой, нечеловеческой, но совершенно естественной.

Ни один из прохожих не обратил на них внимания. Здесь, среди себе подобных, они встречали только равнодушие. Тем не менее Гензель, вынужденный оставить дома оружие, держал в кармане небольшой обоюдоострый нож — не лучший компаньон для ночных прогулок и общения с убийцами, но при случае на что-то сгодится…

Таверна «Три трилобита» оказалась приземистым зданием, достаточно старым на вид, чтобы составить конкуренцию городским стенам. Только сохранилось оно не в пример хуже — когда-то крепкий и прочный камень словно поплыл, сдавшись напору кислотных дождей и испепеляющего солнца, потерял строгость форм, стал рыхлым и бесцветным. Вместо черепицы крышу укрывали вязанки гнилой, едко пахнущей соломы. Что же до оконных проемов — наличие стекла в них, кажется, даже не предполагалось. Если бы не Гретель, заметившая вывеску, Гензель имел бы все шансы пройти мимо трактира и его не заметить.

Однако он, несмотря на искусственную слепоту, сразу почувствовал специфический душок, стоило приблизиться к «Трем трилобитам». Может, дала о себе знать интуиция акулы, а может, его собственный опыт. Место было умеренно скверным, как он сам оценил. Не самая смердящая дыра в городе, но и не то место, куда он зашел бы по доброй воле. Из оконных проемов доносилась извечная трактирная музыка — тяжелый перестук костяных кружек, пьяное бормотание, визгливый, как безумная флейта, смех и треск карт. Похоже на чан, подумалось Гензелю, крышку которого совсем не хочется срывать. Потому что мутное варево выплеснется оттуда, и больше никакими силами его обратно не затолкать.

— Держись позади, сестрица, — на всякий случай предупредил он. — И постарайся не отдавить мой шикарный хвост. Я только начал привыкать к нему.

— Если вернемся домой живыми после этой ночи, я выращу для тебя целую дюжину, — ответила она тихо, сквозь зубы.

Труднее всего было преодолеть порог. Из недр «Трех трилобитов» сочились столь сильные запахи, что ноги против воли сбавляли шаг. Запахи подгоревшего соленого жира, табака, мочи, вареных овощей, гнилого сена, рыбы, пота и таумерный метагенез знает чего еще.

Впрочем, внутри оказалось не так плохо, как представлялось Гензелю поначалу. Его воображение успело нарисовать куда более скверные картины. В трактире оказалось жарко, липко и шумно — как и должно быть во всяком городском трактире, — но не чрезмерно.

Количество пьяных тел под столами было на удивление небольшим для этой части города, так что Гензель даже исполнился к «Трем трилобитам» невольным уважением.

Посетители заведения, общим числом не менее двух дюжин, чувствовали себя превосходно. Возле двери в луже собственной мочи лежал мул, чье тело густо, как бородавками, было усеяно десятками маленьких подобий собственной головы, причем некоторые головы были давно мертвы и находились на стадии разложения, а другие бессмысленно поводили глазами. Другой мул, невозмутимо восседавший за столом, выглядел так, словно его собирал какой-то не до конца настроенный прибор, наугад прицеплявший к телу конечности и внутренние органы. Тело третьего и вовсе было вывернуто наизнанку, при этом сохранив возможность двигаться.

— Хорошее местечко, чтобы провести вечер, — обронил Гензель, пока они шли к стойке, перешагивая через распластанные конечности и щупальца. — Но я не вижу ни одного разумного дерева.

Гретель незаметно ткнула его острым локтем в бок.

— За ширмами есть боковые кабинеты. Думаю, он в одном из них.

— Разумно, — согласился Гензель. — Меньше внимания да и удобнее.

Хозяин таверны, кряжистый толстяк, чье тело походило на бесформенный кусок плохо прожаренного мяса, взглянул на них без всякого интереса.

— Дофамин, налбуфин, митрагинин? Может, выдержанного раствора серотонина, по медяку за кружку?

— Человека. Его зовут Бруттино.

Хозяин таверны едва заметно вздрогнул. И поспешил отвернуться, сказав негромко:

— В самом углу слева. За той ширмой. Но лучше бы вам, господа, быть уверенными в том, что вас ждут.

— Нас ждут, — кивнул Гензель. — И ждут с огромным нетерпением.

— Тем лучше для вас.

Гензелю ужасно не хотелось откидывать в сторону указанную ширму. Из кабинета, который располагался в углу зала, истекала какая-то неестественная для «Трех трилобитов» тишина. Даже зловещая. Там никто не стучал костями по столешнице, не смеялся, не пел хмельным голосом. Впервые на памяти Гензеля тишина вызывала у него более скверное ощущение, чем любые, самые неприятные звуки.

Он отвел ширму в сторону, сделав это в меру неловко для слепого.

И тут же пожалел, что и в самом деле не слеп.

Кабинет оказался достаточно просторен для большого стола и четырех восседавших за ним молчаливых фигур. На шелест ткани обернулись все четверо, так, словно в полной тишине мгновенно сработали четыре капкана. И одних только их взглядов было достаточно, чтобы Гензель отчаянно пожалел об оставленном дома мушкете. Хоть и понимал, что мушкет здесь был бы не опаснее зубочистки.

Бруттино, Перо, Синяя Мальва и Антропос.

Сам Бруттино восседал во главе стола на правах вожака. Его тело, как и прежде, было похоже на выточенное из гнилой, пролежавшей много лет в болоте коряги. Кое-где его покрывали свежие царапины вроде тех, что оставляет на жесткой коре неглубоко вонзившееся лезвие рубанка. Судя по всему, обслуга театра не сдалась бывшим куклам без боя.

Как бы то ни было, Бруттино не выглядел раненым или уставшим. Длинный нос, заточенный как жало огромного насекомого, глядел в кружку с какой-то прозрачной жижей. Глаза, впрочем, не казались пьяными. Они тут же уставились на входящих тусклым янтарем. От этого янтаря тянуло чем-то нехорошим, гибельным. Холодным, но вместе с тем внимательным. Гензель ощутил, как его тело под толстой кошачьей шерстью покрывается мелкой капелью ледяного пота.

По правую руку от него сидел господин Перо, печальный убийца. Даже в грязном трактире он не сменил своего нелепого белоснежного балахона с пышным воротником, однако тот был на удивление чист — ни одного пятнышка, даже винного. Господин Перо даже вне сцены выглядел так, будто весь окружающий мир представляет собой не более чем дешевую пьесу в дрянных декорациях. Пьесу, в которой ему невольно приходится играть. Вошедших он встретил грустной улыбкой, но эта улыбка совершенно не затронула мутных, подведенных тушью глаз. Она была искусственной и отстраненной, совершенно ни к кому не обращенной.