Читаем без скачивания Контрольный выстрел - Эдуард Лимонов

Помимо залов импрессионистов, я часто посещал Египетский зал. Вот не помню, были ли тогда уже установлены умелые подсветки, которые позднее превратили Египетский зал в место жительства иллюзиониста. Но помню, что мелкие поделки ювелирного свойства, фигурки богов, украшения, не вызывали во мне особого изумления. Зато я при каждом посещении неизменно шёл в угол зала, где почивала в своих бурых марлях сигарного цвета мумия. Вот она вызывала во мне священный трепет. Само «Время» лежало передо мной ссохшееся в стеклянном ящике. Я с изумлением рассматривал волосы мумии и эти её зубы. А за окнами мела пурга и было непонятно, почему мы, русские, живём тут ыв ссылке, на совсем неподходящей для жизни территории. И был ещё тут один зал который я посещал с удовольствием. Это зал где висели голландские натюрморты. С явным удовольствием написанные, все эти жирные подбрюшья селёдок на серебре, тонкое плетение нитей столовых салфеток, крошки и ломти хлеба. Я недоедал в те годы постоянно, и представлял должно быть любопытное зрелище, когда стоял перед этими картинами: обильно заросший волосами разночинец в потрёпанном чёрном костюме (костюм остался от лучших времён когда я работал сталеваром в Харькове) и хлопчатобумажном свитере под горло, плюс интеллигентские очки в тонкой круглой оправе. Было беспощадно ясно, что человек хочет есть и стоит забывшись натюрмортами, изображающими еду, как перед витриной продовольственного магазина.

Это были годы 1968, 1969, 1970-й. Иногда рядом со мной стояла седая женщина в вельветовых платьях, к которым бесконечно перестирывая его она подшивала один и тот же кружевной воротник — Анна Рубинштейн, подруга дней моих суровых. Косточки её ныне покоются на центральном кладбище города Харькова, — вход с Пушкинской улицы (Остались у неё косточки как в 18 лет, а ненавистное ей её излишнее мясо съели обитатели земли). Зимой Анна обыкновенно ходила в капоре, самодельно сшитом ею из махерового шарфа. Глаза её горели и стреляли по сторонам, щёки алели. То были лучшие её годы. Психически заболела она уже в конце 1970 года.

Потом пошли годы, в которые у меня не было времени на музей изобразительных искусств. Я был влюблён, затем меня преследовали, а ещё позднее я выехал за границу. В Вене, где я застрял на несколько месяцев, и в Риме где прожил целую зиму я переел искусства. Я посетил такое количество богатейших музеев, что в конце-концов меня стало тошнить от холстов и стендов с экспонатами.

Вновь моя нога ступила на паркет музея имени Пушкина (то, что он имени Пушкина, меня дико раздражает как и вообще пушкинофилия, во Франции в одно время с ним жили 5–6 «Пушкиных» — Альфред де Мюссе и Проспер Мериме хотя бы называю наугад!) — хуюшкина только году в 1996-ом, куда я пришёл вместе с моей подружкой Лизой на выставку "Золото Трои". Золота оказалось всего-ничего какие-то жалкие листочки, на одном нашем новом русском куда больше золота, чем на всей этой выставке, смеялись мы с Лизой. Похоже было, что русский народ наебали. Возможны были два варианта: либо привезли не всё золото Трои, а лишь чемоданчик, атташе-кейс. Второе: хитрый фриц Шлиман раскопал на самом деле не Трою, а какую-нибудь притроянскую или вообще раннетурецкую деревню, а в деревне много золота не бывает. После золота Трои я побродил с Лизой по музею, я хотел оживить воспоминания. Лучше б я этого не делал! (Никогда не встречайтесь с женщинами или с музеями в которых Вы были влюблены когда-то!) Греко-римская античность вся оказалась представлена грубыми гипсовыми копиями-обрубками. Гипсом воняло повсюду. Вообще копий было неприличное количество. Египетский зал и слившийся с ним зал Древнего Востока выглядели как бы средней руки краеведческий музей в провинции, если бы не умелая подсветка-наёбка, спасающая вполне банальные экспонаты, большинство из которых, я полагаю, — умелые подделки конца 19-го, начала 20-го века. Изготовленные в мастерских в Бейруте и перенаправленные в Египет на продажу доверчивым иностранцам в эпоху бума египтологии. Надо сказать, чьто мода на египетские вещицы родилась в Европе сразу после похода туда Наполеона (где он бросил свои войска, этот член!) и смысл в изготовлении подделок был прямой. Подделки продолжают изготовлять индустриальным методом. Мода на египетские безделушки не проходит. (Я поступил, когда мне захотелось иметь в 1979 году, сувенир древнего Египта радикально, — я поручил старшему сыну моего босса мультимиллионера Питера Спрэга отколоть для меня кусок камня с вершины старейшей пирамиды Хуфу, что он и исполнил, отличный мальчик).

Пройдясь ещё немного по музею имени Пушкина, я открыл его заново. В сравнении с великими музеями Вены и Рима он оказался жалким, маленьким и захолустным, право слово, краеведческим. Да что там, в сравнении с музеями! В Риме я начинал обычно утро с прогулки: через холм Сан-Николо, мимо великих статуй направлялся в Ватикан, спускался к собору святого Петра, проходил в собор, тогда уже повреждённой маньяком белокаменной «Пьеты» работы Микеланджело! Каждый день!

Импрессионисты музея Пушкина, оказалось, не то были рассеяны по залам, не то уехали на выставки в другие города, но я не увидел ни одного. Правда меня торопила Лиза, мы куда-то должны были идти. Но всё же я зашёл к мумии. Мумия лежала на прежнем месте. Она ничуть не постарела. Тот же оскал кокосовых зубов. Я обрадовался встрече со старой знакомой. "Здравствуй!" — сказал я, наклонившись над стеклом. "Я вернулся". В ответ она подумала обо мне. Я не сомневаюсь, что она меня узнала. У них обычно, хорошая память на лица.

Зато у меня появились о музее Пушкина другие воспоминания. Поскольку я проживал с марта 1995 года по март 2001 года совсем рядом, — по другую сторону Гоголевского бульвара, по адресу Калошин переулок, то я часто гулял с моими девочками по Волхонке, по Ленивке, по набережным. Теперь я помню горячий запах смолы голубых пиний по другим случаям. Через смолу я обоняю тот день, когда во дворе музея жарко обнимала меня девочка маша, скончавшаяся впоследствии от передоза героина. А под одной из пиний мы укрывались от дождя с Лизой-Лизонькой, допивая шелестевший в банках ром с кока-колой. Та же Маша Забродина сопровождала меня, помню, во время подобной экскурсии по другому знаменитому русскому музею — по Эрмитажу. Экскурсию организовал для меня юный перуанец Жвания — тогдашний руководитель питерского отделении Национал-Большевистской партии, а старательным и квалифицированным гидом была его мать экскурсия по Эрмитажу заняла тогда несколько часов. Терпеливая Маша ненавязчиво следовала за нами то рядом, слушая пояснения, то на дистанции. Остановились мы у того окна Зимнего Дворца, где некогда на раме наследник престола мальчик Николя (будущий император Николай-II Кровавый) выцарапал признание, что ему скучно. Впрочем это уже другой музей, I am sorry. Тогда я сказал, глядя из окна, что Зимний Дворец нужно снести, Дворцовая площадь таким образом расширится, и будем принимать на ней Национал-Большевистские Парады.

ВЛАСТИТЕЛИ ДУМ

Когда в 1988/89 годах я писал в Париже книгу "Дисциплинарный санаторий", я констатировал смерть последних Великих культурных героев Запада (ещё их называют matre a pensee во Франции или "властители дум" в России). Селин умер в 1963 году, Мисима в 1970, совершил ритуальное групповое самоубийство «сепукку», Пазолини убили в 1975 году, Жан Жене умер в 1986 (и мне поручили написать его некролог для журнала Французской Компартии "Революсьён"), Генри Миллер умер, кажется в 1980 в глубокой старости в Калифорнии. А новых не появилось. Ну не Кундера же, не Умберто Эко ведь, не Чеслав Милош, всего лишь гибкие профессионалы. Я высказал тогда мысль, что победившая полная демократия в её «дисциплинарном» виде не может генерировать культуру.

С тех пор дела не наладились. Последний великий — Уильям Берроуз умер в девяностые, год вот, правда не помню. И на нём запас великих истощился. Хотя, постойте, нет, возможно добавить одного. Можно с известной натяжкой допустить в компанию ушедших Последних Великих философа Ги Дебора, автора оригинальной, полу-гениальной книги "Общество спектакля", главы последней «школы» Интернационала Ситуационистов. По многим он подходит тем паче, что последний troublemaker Европы Ги Дебор также отмечал исчезновение гениев и размышлял над феноменом. В тонкой последней своей книжке, почти брошюре "Комментарии к "Обществу спектакля", Дебор писал что "Общество спектакля" не терпит и не потерпит оппозиции, что ныне появление звезды «неспектакулярного», то есть не интегрированного в спектакль типа, немыслимо. Что он сам с его репутацией загадочного философа нон-конформиста — исключение, уникум в своём роде. Тем самым Дебор заявлял о невозможности формирования Великого Культурного Героя нон-конформистского типа в недрах современного загадочного общества. В начале 90-х Ги Дебор покончил с собой (Он был фигурой легендарной и загадочной. Существует лишь несколько его фотографий. В 1984 году его друг и издатель "Les champs libres" Жерар (?) был застрелен в Парижском паркинге).