Читаем без скачивания Гелиополь - Эрнст Юнгер

Луций просмотрел еще одну запись, сделанную им по другому случаю:

«Красный мыс. Гидробиологическая станция. Одиннадцать часов утра, хорошие погодные условия. Солнце ярко освещает рабочее помещение с голыми стенами, разместившееся в одном из старейших казематов. Морская вода бурлит, заполняя аквариумы, вдоль стен тянутся ряды полок. Они заставлены книгами, химикатами, приборами, препаратами.

Рабочий стол с микроскопами, пробирками, стеклянными колбочками, на которых играет солнце. В круглых стеклянных аквариумах множество иглокожих — плоских ежей и морских звезд, которых мне прислал Таубенхаймер. Я вскрываю скальпелем костяные пластинки панциря, под голубыми иглами которого прячется тайнопись жизни. Становится видна внутренняя симметрия, пятилучевое строение внутренностей, кольцевые каналы, темно-красный яичник, аристотелев фонарь. Из вскрытых тел этих морских животных я выпускаю в две плоские чашки, помеченные знаками мужские и женские клетки.

Сначала я помещаю под микроскоп в капле воды содержимое женской клетки. Она круглая по форме, бесцветна и видима глазу только благодаря тому, что несколько иначе преломляет свет, чем нептунова стихия, в капле которой плавает. Потом я добавляю туда малую толику мужского наследственного вещества. Великое множество семенных клеток устремляется толчкообразными движениями, словно их кто подхлестывает кнутом, к яйцеклеткам. Они мечутся вокруг них, словно кометы вокруг земного шара, пока одной из них не удастся проникнуть вовнутрь. Если совокупление благополучно состоялось, яйцеклетка закрывается от внешней среды уплотняющейся мембраной. И тут начинаются так часто наблюдавшиеся чудеса излучения, а потом и деления, моделирующего в искусной последовательности симметричного удвоения и сжатия плазмы новую жизнь. Техника этого процесса была убедительно описана Таубенхаймером. Однако я много раз безуспешно спрашивал его: в чем знамение такого совокупления, что доступно только высшему пониманию? Мне казалось, он не только не видел здесь вопроса, но и даже самой загадки. Прежде всего: что разного в мужском и женском начале по этой крошечной модели? Мы имеем ядро и излучающую энергию субстанцию, как в семени, так и в яйцеклетке. Плазме же, образовавшейся в избытке в яйцеклетке в виде покоящейся и питающей материи, придана в семени форма жгутика — инструмента для передвижения в пространстве и проведения атакующей операции. Можно предположить присутствие в плазме земной первоосновы, и в частности нептуновой стихии — на правах ссуженного приданого. Плазма слепок с моря: в яйцеклетке она — живоносное вещество, покоящееся в прозрачных, как кристалл, вакуолях, а в сперме — животворная сила, символ которой — бегущая волна. В ядре же заключено астральное приданое; поэтому мы видим, что ядро ведет себя по световым законам и законам излучения, когда зарождается новая жизнь. В каждом акте зачатия отражается мироздание.

Что заставляет меня убеждать себя с помощью доступных нам средств в том, в чем изначально у веры нет никаких сомнений? Похоже, что патер Феликс терпит это, как бы проявляя снисходительность к слабостям ребенка: «Это голоса, которые покинут тебя, как только придет твой черед, бренные слова вечной музыки».

Солнце уже ярко светило в комнату. Колокола звонили к утренней мессе. Луций закрыл бронированную комнату и распахнул дверь в прихожую, приведя также в беспорядок свою постель. Скоро должна была появиться донна Эмилия с завтраком и молоком для Аламута, и она бы только молча и укоризненно смотрела на него, если бы заметила, что он всю ночь не спал.

Симпозиум[23] в вольере

Ателье художника увенчивало вольер; оттуда открывалась широкая панорама островов и моря. Южная стена и сферический потолок были из цельного стекла. Тяжелый купол был практически неотличим от воздуха, но на его тончайшую кристаллическую поверхность воздействовал солнечный свет, вызывая изменения в прозрачности. Купол был подключен к пульту, позволявшему, словно палитра, выбирать любой оттенок, благодаря чему Хальдер в любое время дня мог создать нужное ему освещение. Отпадала и необходимость в шторах, функцию их некоторым образом выполняло само стекло. В жаркий полдень в ателье царила ночная тьма, если рычажок был опущен донизу. Размеры и прежде всего бесстыковая цельность стекла делали конструкцию бесценной для художника; это был дар Проконсула — он таким же образом освещал свои оранжереи.

В этот час Хальдер полностью впустил наружный свет и только еще мягко подсветил изнутри белые стены. Высоко в небе сияла луна. Видны были огни на островах и залитые лунным светом корабли в бухте. От Белого до Красного мыса цепочка фонарей освещала береговую кромку залива, огни отражались в воде. Временами, если проходило судно, вспыхивали зеркала при входе в бухту. На Корсо машины тянулись световыми дорожками в восемь рядов. Обелиски подсвечивались красным, а фонтаны серебристым светом. В Большой гавани на огромной площади на берегу бегали, взбираясь вверх и спускаясь вниз, маленькие вагончики и крутилось чертово колесо, а фейерверки расцвечивали небо. На водной глади выделялся квадрат морского ракетодрома. Позади Старого города пульсировали сигнальные огни аэродрома; взлетно-посадочная полоса выделялась в ночи, словно прочерченная фосфоресцирующим карандашом. Удерживаемое магнитным полем стояло над ней красное облачко, фиксируемое с дальнего расстояния как оптически, так и в слепом полете. Красные и зеленые светлячки то взлетали в небо, то приземлялись. В заоблачных высях проносились ракеты, оставляя после себя светящийся след. Околоземное пространство напоминало полную мрака пещеру, в которой затаился кибернетический мозг, играющий в свои игры и следящий за ним разноцветными глазами.

Как всегда в такой миг, Хальдер испытывал прилив гордости, смешанной одновременно со страхом. Казалось, ум воспарил с отчаянной храбростью слишком уж высоко, а диафрагма предостерегающе реагировала, удерживая его от опасности.

— Все это заколдованные замки из «Тысячи и одной ночи». Я еще в детстве догадывался, что нам никогда в них не жить; мы носимся по неизвестным просторам, как Синдбад на огромной рыбе, или летаем промеж крыльев злого духа, пока их не опалит Аллах. И мы никак не можем спрыгнуть, это выше наших сил. Нас запустили на орбиту, выстрелили, как снаряд, но ведь человек жил так не всегда. В чем смысл и где цель этого ужасного полета?

Он произнес эти слова, наполовину обращаясь к себе, наполовину к тому, кто стоял рядом с ним перед громадной стеклянной стеной, — Сернеру, тоже гостю Проконсула, как и он, худощавому человеку средних лет, небрежно одетому и отличавшемуся чрезвычайной рассеянностью. Всем было известно, что Сернер постоянно отключается от внешнего мира, пребывая в состоянии внутреннего монолога или умственного тренинга, и поэтому разговор с ним был маловероятен. Однако его слова в ответ на обращение к нему с вопросом часто попадали в самую точку. Похоже, и он погрузился в созерцание ночного Гелиополя. Не вынимая короткой трубки изо рта, он произнес, отвечая художнику:

— Вы ошибаетесь, Хальдер: человек всегда так жил. Просто наступают моменты, когда он яснее ясного понимает свое положение. За такое прозрение он должен испытывать благодарность. Пространство, которое пугает вас, всегда одно и то же, и оно равно той черепной коробке, в которую заключен ваш мозг.

Оставив без внимания вопрос, затронутый художником, он далее переключился на один из своих монологов о том, насколько глубоки в этой области человеческие познания, он и сам занимался этим с давних пор. Космическая чернота и страх перед дальними мирами — одно породило другое, и где причина, а где следствие, уже невозможно было определить; высота предполагала и глубину. Что касалось его, Сернера, то он был занят разгадкой, что такое человеческий мозг, где свершался сей процесс. В этом заключалась его задача как исследователя.

Их прервал приход Ортнера, пожилого человека, который был душой этого маленького общества. Как друг Проконсула, он тоже жил в вольере, но предпочитал ему свой садовый домик, расположенный у подножия Пагоса, неподалеку от виллы, где Проконсул проводил воскресные и праздничные дни. Его друг и покровитель хотел видеть его в стенах Академии, но Ортнер предпочитал ей общение с мелкими садовниками и виноградарями, чьи наделы террасами поднимались по склонам Пагоса. Они называли в честь него свои сорта роз и вновь выведенные ими плоды. Он и сегодня пришел одетый на их манер. Ему было под шестьдесят, густые седые волосы, загорелый лоб. На первый взгляд можно было подумать, что этот человек с грубыми руками ничего особенного из себя не представляет и вполне тем довольствуется, чувствуя себя превосходно, однако черты его лица выдавали необычайно широкий круг его интересов, сложившийся на протяжении прожитых десятилетий.