Читаем без скачивания Девушка с жемчужиной - Трейси Шевалье

В чердачной комнате было очень холодно, хотя там и был маленький очаг, на котором он подогревал льняное масло или обжигал краски. Я не смела разводить в нем огонь, если он меня об этом не просил. Иначе мне пришлось бы объяснять Катарине и Марии Тинс, почему я извожу так много торфа и дров.

Когда он был рядом, мне не было так холодно — я чувствовала тепло, исходящее от его тела.

Как-то днем я промывала массикот, который только что истолкла, и вдруг услышала в мастерской голос Марии Тинс. Он работал над картиной, а дочь булочника время от времени вздыхала.

— Тебе холодно, милая? — спросила Мария Тинс.

— Немного, — раздался тихий ответ.

— Почему у нее нет грелки?

Он ответил что-то так тихо, что я не расслышала.

— Ее не будет видно на картине. Не хватало, чтобы она заболела.

Опять я не расслышала, что он ответил.

— Грета принесет. Она должна быть на чердаке — ведь она жаловалась, что у нее болит живот. Пойду скажу ей.

Она поднялась по лестнице гораздо быстрее, чем можно было ожидать от старой женщины. Не успела я подойти к лестнице, как она оказалась уже на полпути. Я шагнула назад. Спасения не было, и не было времени что-нибудь спрятать.

Взобравшись наверх, Мария Тинс окинула взглядом выложенные на столе рядами раковины, кувшин с водой и мой фартук с желтыми пятнами от массикота.

— Так вот чем ты здесь занимаешься! Я так и думала.

Я стояла опустив глаза и не зная, что сказать.

— Живот, видите ли, у нее болит, глаза устают. Тут в доме не все идиоты.

«Спроси его, — хотелось мне сказать. — Он — мой хозяин. Я работаю по его приказу».

Но она ничего не крикнула вниз. Он тоже не поднялся по лестнице, чтобы объяснить, чем я занята.

Наступила долгая тишина. Затем Мария Тинс спросила:

— Ты давно ему помогаешь?

— Несколько недель, сударыня.

— Я заметила, что в последнее время картина продвигается у него быстрее.

Я подняла на нее глаза. По лицу ее было видно, что она что-то прикидывает в уме.

— Ты помогаешь ему писать быстрее, — тихо сказала она, — так что продолжай работать. Но ни слова моей дочери или Таннеке.

— Хорошо, сударыня.

Она усмехнулась:

— Мне следовало бы давно догадаться. Хотя ты хитра — чуть не обманула даже меня. Ну а теперь принеси бедной девочке грелку.

Мне нравилось спать на чердаке. В ногах постели не было жуткой сцены распятия. Вообще в чердачной комнате не было картин, только чистый запах льняного масла и терпкий аромат земляных красителей. Мне нравился открывавшийся из окна вид на Новую церковь и нравилась тишина. Сюда никто, кроме него, не приходил. Девочки не являлись ко мне в гости, и никто не шарил в моих пожитках. Я была одна, словно поднятая над домашней суетой и взирающая на нее издалека.

Почти как и он.

А главное, я могла проводить больше времени в мастерской. Иногда, завернувшись в одеяло, я спускалась вниз ночью, когда весь дом спал. Я разглядывала картину, над которой он работал, со свечой или — в лунную ночь — приоткрыв ставню. Иногда я сидела в темноте на одном из придвинутых к столу стульев с львиными головами, опираясь локтем на красно-голубую скатерть. Я представляла себя сидящей напротив него в желто-черной жилетке, с жемчужным ожерельем на шее и бокалом вина в руке.

Одно мне только не нравилось — что меня запирают на чердаке на ночь.

Катарина забрала ключ от мастерской у Марии Тинс и сама запирала и отпирала дверь. Наверное, это создавало у нее ощущение власти надо мной. То, что я жила на чердаке, не очень-то ей нравилось: я была ближе к нему и могла спускаться, когда мне вздумается, в мастерскую, куда ее не пускали.

Наверное, жене трудно примириться с подобным положением дел.

Но какое-то время все шло гладко. Мне удавалось сбегать днем на чердак и заниматься красками. Катарина в это время обычно спала, потому что Франциск часто будил ее по ночам. Таннеке тоже задремывала у себя на кухне, и мне удавалось уйти, не придумывая предлога. Девочки занимались с Иоганном, обучая его ходить и говорить, и не обращали внимания на мое отсутствие. Если же и замечали, Мария Тинс говорила, что послала меня за чем-нибудь к себе наверх или поручила какое-то особенное шитье, для которого был нужен яркий свет. В конце концов, они были дети, увлеченные своими делами и безразличные к миру взрослых, кроме тех случаев, когда это непосредственно их касалось.

По крайней мере я так думала.

Однажды днем я промывала белила и вдруг услышала, что меня из мастерской зовет Корнелия. Я быстро вытерла руки и сняла фартук, который надевала для работы с красками. Надев свой каждодневный фартук, я спустилась к ней. Она стояла в дверях мастерской с таким видом, будто перед ней была лужа, в которую ей хотелось наступить.

— Что тебе нужно? — довольно резко спросила я.

— Тебя зовет Таннеке.

Корнелия повернулась и пошла к лестнице. На площадке она остановилась.

— Помоги мне, Грета, — просительно сказала она. — Иди вперед — подхватишь меня, если я упаду. Лестница такая крутая — я боюсь.

Ее редко что-нибудь пугало — даже крутая лестница, по которой ей не часто приходилось подниматься. Ее просьба меня растрогала. А может быть, я пожалела, что так резко с ней разговаривала. Я спустилась по лестнице, повернулась и протянула к ней руки:

— Ну, давай.

Корнелия стояла наверху, сунув руки в карманы. Потом стала спускаться по лестнице, держась одной рукой за перила, а другую сжав в кулак. Когда до низу осталось всего несколько ступенек, она вдруг прыгнула, ударившись об меня и больно проехавшись мне по животу кулаком. Потом вскочила на ноги и засмеялась, закинув голову и прищурив свои карие глаза.

— Паршивка! — пробормотала я, жалея, что проявила к ней слабость.

Таннеке сидела на кухне с Иоганном на руках.

— Корнелия сказала, что ты меня зовешь.

— Да, она порвала свой воротник и хочет, чтобы ты его заштопала. Мне почему-то не разрешает — хоть и знает, что я лучше тебя чиню воротники.

Таннеке передала мне воротник и тут обратила внимание на мой фартук:

— Что это у тебя? Кровь?

Я посмотрела на себя. По фартуку шла красная полоса, похожая на подтек на оконном стекле. На секунду я вспомнила фартуки Питера-старшего и младшего.

Таннеке наклонилась поближе:

— Это не кровь. Похоже на красный порошок. Как он сюда попал?

Я смотрела на полосу. Это марена, подумала я. Я сама ее натерла несколько недель назад. Из коридора раздался приглушенный смешок.

Корнелия старательно подготовилась к этой проделке. Даже сумела как-то забраться на чердак и украсть красного порошку.

Я не знала, что ответить Таннеке. А она смотрела на меня все более подозрительно.

— Ты что, трогала краски хозяина? — сурово спросила она. В конце концов, она позировала ему и знала, что он держит в мастерской.

— Нет, это…

Я умолкла, подумав, что мне не пристало ябедничать на Корнелию, да и Таннеке все равно поймет, чем я занимаюсь у себя на чердаке.

— Покажем это молодой госпоже, — решила Таннеке.

— Не надо, — торопливо сказала я.

Таннеке выпрямилась на стуле, поскольку это было можно сделать, держа на руках спящего ребенка.

— Сними фартук! — скомандовала она. — Я покажу его молодой хозяйке.

— Таннеке, — сказала я, прямо глядя на нее, — я тебе очень не советую беспокоить Катарину — тебе же будет хуже. Поговори лучше с Марией Тинс. И когда она будет одна, без девочек.

Эти слова и угрожающий тон навсегда испортили наши отношения с Таннеке. Я вовсе не хотела ее стращать — просто я должна была во что бы то ни стало помешать ей пожаловаться Катарине. Она так и не простила мне, что я с ней разговаривала как со своей подчиненной.

Но во всяком случае, мои слова возымели действие. Она зло на меня посмотрела, но за враждебностью таилось сомнение. И желание пожаловаться своей собственной любимой хозяйке. С другой стороны, хотелось наказать меня за наглость и все-таки пожаловаться Катарине.

— Поговори со своей хозяйкой, — тихо сказала я. — Но поговори с ней наедине.

Хотя я стояла спиной к двери, я услышала шорох — Корнелия, крадучись, отошла.

Таннеке послушалась голоса благоразумия. С каменным лицом она передала мне Иоганна и пошла искать Марию Тинс. Прежде чем посадить мальчика себе на колени, я стерла красную полосу со своего фартука тряпкой и бросила ее в огонь. Но пятно осталось. Я сидела, держа на руках мальчика, и ждала решения своей судьбы.

Я до сих пор не знаю, что Мария Тинс сказала Таннеке, каким образом она убедила ее молчать — угрозами или посулами. Но своего она добилась — Таннеке ни слова не сказала о моих занятиях на чердаке ни Катарине, ни девочкам, ни даже мне. Но она, как могла, усложняла мою жизнь — причем нарочно. То послала меня обратно в рыбный ряд, когда я принесла треску, которую она заказала, утверждая, что велела мне купить камбалы. Она стала неряшливей и нарочно сажала жирные пятна на свой фартук, чтобы мне было труднее его отстирывать. Она перестала выносить помойное ведро, больше не приносила воды из канала, чтобы наполнить бак на кухне, и отказывалась мыть полы. И даже, злобно глядя на меня, отказывалась убрать ноги, когда я мыла пол на кухне. Мне приходилось оставлять место под ее ногами невымытым, а потом оказывалось, что под одной ногой скрывалось липкое жирное пятно.