Читаем без скачивания Старое предание (Роман из жизни IX века) - Юзеф Крашевский

Князь долго молчал.

— Нет, — наконец, сказал он, — я сам бы вырвал у него сердце, если б мог, и буду счастлив, если вы его вырвете, но с вами я против него не пойду… Это дело кметов… А я князь! Я Лех! И помните, хотя бы вы его и одолели, у него за Лабой останутся два сына. А этим вы ничего не сделаете, они придут с немцами и отомстят вам за отца… Тщетны ваши жалобы, тщетны. Не он, так его дети заберут вас в неволю; не он, так я бы показал вам, что такое князь, а что кмет! И я был бы не лучше… — Он невнятно забормотал.

Виш переглянулся с Доманом.

— Что же тут толковать, — молвил он. — Может, вы и то, что слышали от нас, завтра ему передадите?

Князь засмеялся, а медведь зарычал.

— Между мной и им не может быть ни сговоров, ни разговоров, ни переговоров: он мне враг, а я ему! — вскричал Милош. — Кто-нибудь ещё перескажет ему ваши слова, и он повесит вас на первом же дереве. Пусть вешает! Нет моих детей. Сынов моих нет. Цветов моих нет. Пусть рушится весь мир!

Он зарыдал и уткнулся головой в постель. Виш обернулся к Доману, и они вышли из горницы. Вслед им неслись стоны князя, рычание медведя и яростное стрекотание сорок, которые осмелели после ухода чужих и затеяли ссору.

На крыльце их ждал сгорбленный старик в капюшоне. Вместе с ним они спустились во двор под сень дуба.

— Всегда таков ваш князь? — спросил Виш.

— Всегда, когда видит чужих, — вздыхая, прошептал старик, — иной раз и по ночам его терзают духи, тогда он срывается с постели и кричит страшным голосом, от которого просыпается все городище. Несчастный, несчастный отец!..

Был уже вечер, но они хотели тотчас же покинуть печальное жилище Милоша; однако и здесь соблюдались священные законы гостеприимства. Старик повёл их в отдельную избу, где им уже поставили ужин и приготовили постели. Он сам пошёл с ними, но выпытать у него хоть слово было невозможно. Все в этом скорбном доме были подавлены, безмолвны и, казалось, ждали только смерти.

VIII

Неподалёку от озера Гопла, на опушке леса, стояла хата Пястуна, которого для краткости называли и Пястом. К ней-то и держали путь старый Виш и молодой Доман, покинув на рассвете печальное жилище Милоша. Уже несколько дней старик не слезал с коня, а чувствовал себя чуть ли не крепче, чем дома, когда, сидя на камне у реки, издали присматривал за хозяйством.

Из всех окрестных кметов Пястун был наименее богат, но наиболее уважаем. Род его испокон веков селился на одном месте, а дед и прадед промышляли в соседних лесах, занимаясь охотой и бортничеством. Пахотной земли у них было немного, да и ту они засевали не всю, а лишь столько, чтобы хватало хлеба. Такой уж был обычай в их роду — чрезмерно не заботиться о богатстве. Да оно и не росло в их руках. Эта убогая старая изба славилась далеко вокруг своим славянским гостеприимством, дом всегда был открыт настежь, и все заезжали туда, как на постоялый двор, ели и пили, да ещё брали на дорогу, кому что было нужно.

Дом, срубленный из цельных, почти неотёсанных брёвен, был старый и низкий. Крыша и стены его почернели от дыма, узкое крылечко стояло на простых, не украшенных резьбой столбиках. Семья Пястуна состояла из него самого, жены его Репицы и их малолетнего сынка. Челяди у него было много, но и её можно было причислить к семье, потому что обходились с ней по старинке, так, словно она по крови принадлежала к их роду.

О новых обычаях, понемножку просачивавшихся из немецкой земли, здесь и не слыхивали. И, может быть, ещё и потому так уважали Пястуна и слушались его советов, что под этим убогим кровом бережно хранились стародавние предания — о вере отцов, об их обычаях и обрядах. Гусляры и певцы часто гостили в его доме, и, когда кто-нибудь из них появлялся, вечерком все усаживались в круг — зимой возле очага, летом во дворе, под старыми липами, слушали песни и из них узнавали прошлое своего народа. В свадебных обрядах, на постригах[31] и погребениях Пястун всегда верховодил, потому что знал лучше других, какие песни подходят к тому или иному случаю, какую приносить жертву и где что надо делать. Также и на суде, если в сельском миру или на ополье в мирное время совершалось убийство, он всех лучше знал, как применять старые законы. И когда он что-нибудь говорил, то уж нечего было перечить и спорить.

Этот скромный человек имел больший вес среди кметов, чем самые важные богатеи. Люди приходили к нему издалека и, если не заставали его дома, дожидались по два и по три дня, пока он не возвращался из лесу, куда ходил осматривать свои борти. Пястун имел обыкновение сперва выслушивать, а потом долго размышлять, сам же говорил немного и неохотно, но когда, наконец, среди всеобщего молчания высказывал своё мнение, то уж его не изменял. Все это знали, и, стоило ему изложить своё суждение, никто не осмеливался сказать против хоть слово.

Пястун жил неподалёку от городища, но никогда не льнул и не подольщался к князю, и при дворе его ненавидели, особенно за то уважение, которое он снискал себе среди кметов. Однако не трогали, боясь его влияния на других. Подкупить его нельзя было ничем и менее всего лестью, которой он просто не слушал. За это его называли гордецом, и, может быть, он и был им на самом деле, хотя в обхождении с низшими никогда не проявлял высокомерия.

В ту пору он достиг уже средних лет — сорока с лишним, роста был невысокого, крепкого сложения и с виду ничем особым не отличался. Только в глазах его светился ясный и сильный ум. В ту пору люди имели обыкновение гневаться и бушевать просто для того, чтобы их боялись, и нередко выказывали больше злобы и ярости, чем испытывали в действительности. Пястун никогда этого не делал и никто не мог вывести его из равновесия. Был он суров и молчалив, внешне холоден и сдержан. Однако все знали, что, если, к примеру, нужно было применить силу и кого-нибудь наказать, он беспощадно выполнял то, что решил. Одевался он, как простолюдин, и в будни его трудно было отличить от работника; он не любил блестящих побрякушек и пёстрых украшений, за которыми гонялись другие, и не терпел, когда в одежде или домашнем обиходе изменяли обычаям старины.

Между тем как другие нередко имели по нескольку жён, что в ту пору не возбранялось, у Пястуна была одна, и он не держал её в рабском подчинении, как другие. Они ладили между собой во всем, и люди не видывали более согласной четы.

Тут трудились с утра до ночи, и сам хозяин редко сидел дома, а если это случалось, значит у него была какая-нибудь работа.

Доман и Виш, продиравшиеся сквозь чащу, чтобы никто их не видел, добрались до Пястуна только на следующее утро. Они встретили его с кузовком за плечами по дороге в лес. Виш слез с коня и поздоровался.

— Мы к вам, — сказал он.

— Пойдёмте в избу, — пригласил их хозяин.

— Сядем лучше где-нибудь в стороне под деревом, дом ваш на виду, частенько захаживают чужие, а нам надо потолковать наедине…

Пястун поглядел на него с удивлением, но не стал перечить, а показал рукой на полянку в лесу, где стоял сарай для сена, такой, какие встарь назывались в славянских странах одринами. В распахнутые настежь ворота одрины и сквозь щели в плетёных из хвороста стенах можно было увидеть, если бы кто-нибудь подошёл. Внутри лежали две сосновые колоды, словно их нарочно сюда принесли, чтоб было на чём посидеть.

Лошадей пустили пастись на лужайку, а сами уселись под крышей в одрине, где не так припекало. Пяст, не проронивший ещё ни слова, снял с шеи кузовок, открыл его и, достав хлеб и сыр, положил их перед гостями, но им было не до еды.

Виш первый заговорил:

— Вы живёте возле самого городища, под боком у Хвостека, так что вам нечего много толковать о том, что делается с нами и у нас… Мы пришли к вам за советом… Надо созывать вече…

Виш остановился, но хозяин слушал его безмолвно, а Доман, разгорячась, прибавил:

— Если мы заблаговременно чего-нибудь не надумаем, он перебьёт нас всех до одного… Надо обороняться… По старинному обычаю, прежде всего нужно собрать старейшин…

Пястун все ещё молчал; тогда Виш стал пространно говорить о том, как бывало встарь у них в общинах, и что делается ныне, и как князья из военачальников пожелали стать господами на немецкий лад, и о том, как терпит народ от расплодившихся княжат, и что надо немедля искать спасения от них.

Пястун дал ему договорить, не прерывая его ни одним словом; и Виш и Доман подробно изложили все и, наконец, умолкли, ожидая, что скажет Пястун. Он долго думал, подперев руками поникшую голову, и, наконец, заговорил:

— Я кое-что расскажу вам о давно минувших временах… Вы, верно, слышали от ваших отцов, а отцы ваши слыхали от своих отцов, что встарь речь наша распространялась далеко за Лабу, до Дуная и за Дунай, до самого синего моря, а на запад — до Чёрных Гор[32]. То были счастливые времена, когда мы были одни среди беспредельных просторов, а соседям нашим было что делать у себя дома. В ту пору мы ходили не с мечом, а с гуслями, возделывали землю, жили в открытых домах и управляли в своих общинах без всяких князей. Давно миновало то время… С моря вторглись одни, с гор стали нападать другие… с оружием в руках, подневольные, но хорошо обученные люди… Мы должны были обороняться… Кончилось наше счастье, кончились песни и покой… Мы вынуждены были принять заморских вождей, возводить башни, строить городища и сражаться… А старая свобода все не забывалась… князь был нам врагом… И что же?.. Вот наше племя понемногу стали вытеснять немцы и уже вытеснили с родного пепелища и день ото дня у нас выбивают землю из-под ног…