Читаем без скачивания В дороге - Борис Екимов

Пророки в своем отечестве не в чести. Это истина древняя. Радетелям та же цена. Хотя труды их и порой немалые жертвы далеко не напрасны. Кто оценит их? Одна надежда - на Бога...

Уезжал я из хутора в дождь. Выбрался на асфальт. До Филонова рукой подать. Но что мне райцентр... Разговоры про беспредел, про московские козни. Хотелось поехать к Гришину - до него не доберешься. Можно бы во 2-ю Березовку, новый "экспериментальный центр". Колхоз там реорганизовали, разделив на "кооперативы с полной самостоятельностью". И теперь друг на друга с вилами идут.

Но нынче, в пору дождливую, скучную, что-то не хотелось мне съезжать с асфальта и соваться в грязь дорожную и житейскую. Поехали-ка домой, ведь уже больше недели в дороге. Асфальтом, московскою доброй трассой, за сотней верст сотня, пусть по дождику, не спеша, но доедем. И всюду почти на полтысячи верст мокла под дождем кошенина. В рядах, валках, кучах, сгребенное. А то и на гумнах, возле ферм, свезенное, но в скирды не сложенное. Сено мокло, чернело. Люцерна, эспарцет. Луговое да сеяное разнотравье. Тяжелая будет для скотины зимовка.

В придорожных хуторах в хозяйских дворах стояли сенные скирды, прикрытые целлофановой пленкой, толем, а то и брезентом. Что им дождь...

* * *

Хутор Большой Набатов лежит в просторной долине вдоль речки с красивым названием - Голубая. Охраняют хутор справа и слева Городская гора да Львовичева, Белобочка да Лысенький курган, Прощальный да Кораблев. Впереди, немного отступив от крайних домов, синеет батюшка тихий Дон. За ним в займищных густых уремах среди вербовой, тополевой, дубовой гущины прячутся тихие озера: Бурунистое, Песчаненькое, Большие да Малые Клешни, Синие Талы.

От центра областного, города Волгограда, до Большого Набатова полторы сотни километров, до районного, Калача-на-Дону, - шестьдесят, до центральной усадьбы совхоза, станицы Голубинской, - менее тридцати, но уже без асфальта, колдобина на колдобине. Слава Богу, что сухо. Недолго я поплутал, взяв левее от Дона, но скоро выбрался к долине речки Голубой. Справа вдали Большой Набатов, рядом, под горою, - Евлампиевский, он же Горюшкины. Там лучшие из всей округи груши. Они и сейчас стоят, вековые, могучие дулины. По весне цветут, в свою пору светят желтыми душистыми плодами, потом устилают ими землю. Некому собирать их и есть. На хуторе никого из наших людей не осталось, лишь пришлые, чеченцы, две-три семьи сменяют друг друга. Чуть далее - хутор Осиновский в вишневой да терновой гущине. Там нынче лишь одна старая, больная женщина. Уходить не хочет. Еще дальше - хутор Большая Голубая, где когда-то стояло пять мельниц-водянок. Ныне и он на последнем вздохе. Сорок три километра от центральной усадьбы, без асфальта. От хутора Тепленький остались лишь дикие сады, да развалины, да красивое имя. Эти имена греют горькую память: Березов, Каменно-Бродский, Липо-Лебедёвский, Липов Лог, Зоричев, Еруслань... Сколько их...

Дорога моя - в Большой Набатов, но уж коли случилось так, проедем через Евлампиевский, спустившись с горы. Тем более слышал я и в местных газетах читал, что поселились на хуторе новые люди: Лысенко, Караваев. Первый зерном занимается, второй - коневодством.

Нынче осень. Ударили первые утренники, и как-то разом, пожухнув, опала листва. Груши стоят голые, по хутору далеко все видать. На въезде рядом с дорогой - павшая лошадь, терзают ее три собаки. Слева - убогий домишко, на веревке сохнет белье. Разоренный двор, забора и признака нет, про другое не говорю. Это временные, чеченцы ли, даргинцы, азербайджанцы - словом, пришлый народ и, повторю, временный, взяли свое и ушли. Вот другой дом, на вид поприглядней, с забором; у двора - хозяева, говорят: "Уезжаем домой, в Грозный. А сюда приедут другие, тоже из Грозного". И тоже на время, добавлю я. Чуть далее живут Магомадовы. Вот и все.

Посреди хутора у дома заброшенного грудится техника: тракторы, сеялки. Там же кучи старых досок и бревен. Это хозяйство Караваева, коневода. Земли у него больше 300 гектаров. Несколько лошадей бродят под горою. Хозяев нет. Бывает вроде какой-то работник. Но редко. Самого Караваева я часто в райцентре встречаю.

Неподалеку тоже признаки жизни: техника, тележка с просом. За речкою гудит комбайн, видно, хлеб убирает. А ведь конец октября. Добрые люди в июле уборку закончили. Давно посеяли, озимь кустится. Здесь - уборка. Это фермер. Кажется, Лысенко.

Никого не хочу укорять. Как говорится, чужую беду рукой разведу. Но не сказать не могу. Ведь и земля есть, и техника, и кредиты получены немалые. А результат: дохлая лошадь у дороги. Переверну присловье: строить - не ломать.

Лет десять, наверное, назад приехал я на этот хутор впервые. Тогда здесь закрыли школу. Она стояла под горою, у хутора на виду. Потом ее сожгли. Закрыли школу, а хутор был живой. Вон там, у колодца, который потом завалили, говорили мне хуторские бабы: "Никого нас не будет здесь через год-другой". Не верилось. Больно уж хутор был хорош. Большие казачьи дома-курени - с низами, "галдереями". Просторные огороды, левады, в плетневой огороже. Возле речки луг, за речкою - хлебные поля. Даже не верится, что все это было.

Для тех, кто не верит, не знает, как погибают хутора ли, села, пример, как говорится, наглядный - хутор Большой Набатов, он рядом, в пяти верстах. Дорога - лугом, над речкою.

Большой Набатов еще живет. Он умирает трудно, как все могучее. Но умирает. Из людей, которые здесь родились и крестились, остались лишь пенсионеры: Вьючнов Василий Андреевич, 1910 года рождения; Жармелов Фома Тимофеевич, 1918 года рождения; жена его Евдокия Ивановна; другие под стать им - Арькова Акулина Яковлевна, Одининцева Ольга Игнатьевна, Евсеев Иван Григорьевич, Пристанскова...

Когда-то большенабатовский колхоз имени Буденного известен был на всю область. Хутор людный: 300 семей. "Тут улица, там улица... Как в городе..." вспоминают старые люди. 5 полеводческих бригад. Из них одна молодежная. Птицеферма с гусями, утками да курами, молочнотоварная... Овечьи гурты... На конеферме одних маток было до 500. Все это в прошлом: тяжкий труд, палочки-трудодни, то копеечные, то вовсе пустые, когда вместо хлеба давали 200 ли, 300 граммов куколи. Куколь - черные семена сорняка вьюнка, какой при молотьбе в хлеб попадал. Потом на току его отделяли. Зерно сдавали государству, куколь оставляли колхозному трудовому народу. Его запаривали и ели. Он был едовее желудей, вязового листа, лебеды, речных ракушек-перловиц и прочего, чем кормился колхозный народ. Ведь хлеба-то начали досыта есть лишь году в 1954-м ли, 1955-м.

Но работали - на фермах, в полеводческих бригадах, плохо ли, хорошо, но кормили страну, сами кормились, детей растили. И наконец, отработав свой немереный стаж, ушли на пенсию. Началась новая жизнь. Длится она и поныне.

В последние годы с экрана телевизора, газетных страниц, с трибун, доказывая нужность свою, народ разный, от президентов до милиционеров и шахтеров, кивает на Запад, где платят президентам и полицейским поболее, и предлагает на тех равняться. Доводы звучат убедительно. Появляются все новые "Форосы", роскошные и надежно охраняемые особняки, "мерседесы" и прочее. Догнать и перегнать Америку хотят все. Но могут лишь сильные мира сего.

А набатовские старики... Да только ли набатовские. Там и здесь, глядя на их немудреное житье, вспоминаю я старость иную. Стоит в глазах венгерская деревенька, дом и двор тамошнего бригадира, куда вошли мы передохнуть после долгой дороги. Не дом я вспоминаю, не убранство его, не цветник, а обыкновенные качели во дворе. Когда отворил я калитку и вошел во двор, на тех качелях качалась теща колхозного бригадира, милая пожилая женщина в светлом платье, в седых кудельках, в туфельках. "Пирошка! - позвала она дочь. - К нам гости!"

Скажи, мой читатель, мой невидимый собеседник, где ты видел такое селенье у нас в стране? Я уж не буду кивать на Америку, где под Филадельфией, на окраине Джорджтауна, и день и другой приходил я в уютный городок пенсионеров. Там зелень и тишина, милые домики, хорошая обслуга, цветы. И не миллионеры там живут, а, как говорят, простые американские люди. Мой коллега там же, в США, неделю прожил во Флориде, гостя в пансионате у бывшей медицинской сестры. Мы встретились в Нью-Йорке перед отлетом, и он взахлеб рассказывал о плавательном бассейне, теннисном корте. Но Бог с ним, этим кортом, - читатель мой, мне качели покоя не дают, обыкновенные качели во дворе венгерского сельского дома. Туда-сюда... Качи-качи... Старушка на них. В седых кудельках, в светлом платье...

Арькова Акулина Яковлевна, набатовская колхозница с немереным стажем, с тяжелыми, разбитыми руками, сидит возле меня, горбится, рассказывает с усмешкой:

- Пролежала я две недели в больнице на центральной усадьбе. Врач домой выписывает, говорит: "Свинину не ешь". "Откель у меня свинина?" "Колбасу тебе тоже нельзя". "Колбасы нам, слава Богу, два ли, три года не возили". "И яиц тебе нельзя". "Кур перевела давно. Чем кормить? Добывать уж не в силах". Врач поглядел, говорит: "А вот сливочное масло можно". А я уж забыла, какое оно и напогляд.