Читаем без скачивания Евпатий Коловрат - Василий Ряховский

Опять распрямил плечи старший калика и опять вскинул вверх незрячие глаза. Из уст его полился густой напев торжества и неудержимого гнева, будто сам певец, непомощный и согбенный годами, вспомнил свою молодость и вышел в поле ратовать:

И явился перед очи княжеские светлые тот вьюноша,И поведал ему солнце-князь про свою печаль,Горькую обиду на землю РусскуюЧто не родила богатыря сильного и смелого.«Ты пойди в поле, встань и побей поганого» —«Княже! — молвил тот. — А управлюсь ли?Попытать бы надо малосильного.Приведите мне быка-буя виторогого.Я схвачусь с ним и померяюсь».И привели быка-буя сильного, великого.Повелел тот молодец разъярить быка до бешенства..И прижгли огнем быка буйного.Возревел он страшным голосом,И на того на вьюношу бык бросился.Ухватил тот быка за правый бок,Ухватил да не выпустилИ вырвал быку кожу с мясом до ребер.Подивился князь на силу ту и молвил радостно:«Можешь побороть печенежина!»

После минутной тишины опять заговорили калики в один голос все трое, и зазвенели гусли-мысли, подговаривая:

Сиз туман пал по вечеру,Ополчилися полки русские,А поутру заиграло солнце ярое,И выезжал тут печенежин лих, похваляясь своей силою.Он противника себе выискивал.Когда выступил наш русский вьюноша,Печенег его вышучивал:Был наш русский богатырь росту среднего,Печенежин же велик, как чудище.И сошлись они, схватилися.Попытался печенежин вырваться,Он держал его крепко-накрепко.Он держал да и покрякивал и удавил печенега до смерти.Удавил и грохнул о землю.Содрогнулась сыра земля и покачнулася.Побежали печенеги тут в страхе-ужасеПеред силой русской немеряной.

Пальцы хилого калики обрели вдруг крепость. Он ударил по струнам, и гусли зарокотали, затрубили славу русскому витязю, одному вставшему на защиту родной земли.

Когда слепцы замолкли, Евпатий поднес им еще по чаре.

Старший из калик спросил его:

— Кто ты, хозяин радушный и тароватый? Много раз заходил я в селение это, но никогда не слышал твоего голоса.

Евпатий назвал себя.

Древний калика помрачнел вдруг и покачал седой головой:

— Летит воронье на рязанскую сторону, и волки воют там в темные ночи. Горе обрушилось на Русь, и много сирот не найдут своих родителей.

— К чему такая речь, старче? — спросил Евпатий. — Или, ходючи по белу свету, проведали вы что?

Калика не ответил ему. Он дотронулся пальцами до руки своего длинного и худого соседа. Тот тронул малого старичка, и все трое одновременно подняли головы.

— Пролетала с тихой сосны пестрая сорока, — начал старший калика.

— Стрекотала белобока о том, что раным-рано видела! — перехватил тонкий, худой слепец.

И третий калика докончил:

— Билися рязанцы с лихим ворогом и полегли во чистом поле все до единого…

— Быть того не может! — вскричал Евпатий и стукнул кулаком по столу. — Лжу вы сказываете, старые калики!

Тогда старший калика дотронулся до руки Евпатия и сжал ее своими узловатыми пальцами так, что чуть не вскрикнул молодой воевода.

— Бивал я молодцев на поле, не прощал обиды и другу милому. Упреждаю тебя о том, Евпатий! Мы говорим правду-истину! Билась Рязань с татарами, но не одолела их несметной силы. Славу поют на Руси удальцам-рязанцем.

Тогда вышел из своего угла Замятня и протянул к столу руку:

— Пора нам в путь!

— О том твердил я не один раз, — присоединился к воину конюший.

Евпатий унял своих дружинников движением руки и прямо глянул в лицо калике:

— Прости мне, старче, обидное слово. Горько мне стало. В Рязани возрос я, и там остались мои мать-отец и жена с сыном-первенцем.

Калика пошарил пальцами по ребру столовой доски и приблизился к Евпатию.

— Видишь? — спросил он, тыча пальцем в мертвые глазные впадины. — Не было у князя на Путивле воина сильнее и надежнее меня, Путяты. Стоял я на заставе два десять лет и три года. Но вышла у князей распря, одолели в ту пору Русь поганые половцы и лишили меня свету белого. Так будет со всеми нами, если позабудем мы о родном крове и не соблюдем верности земли-матери отеческой.

— К чему говоришь ты это? — опять спросил Евпатий. — И без того легла тьма на мою душу.

И ответил ему старик:

— Чую я в тебе силу не малую, и верность твоего сердца звенит мне в твоем голосе. Иди на Рязань, храбрый воин, иди и бейся с нечестивыми до последнего вздоха. Не смиряйся перед их несметной силой. Рать может быть побита, а родная земля вечно стоять будет. В земле нашей отеческой — вся наша сила. Так бейся за родную землю! Лучше быть посеченным на бранном поле, чем скованным ходить по опустошенной и поруганной родной земле.

В это время избяная дверь распахнулась настежь, и в избу вошел занесенный снегом человек. Сняв перед образом шапку, пришелец шагнул к Евпатию и поклонился ему:

— С вечеру метель взыграла, воевода, потому и опоздал я, скачучи к тебе из Чернигова с посылом от князя Михаила Всеволодовича. Просит тебя князь принять под свою руку Черниговский полк и вести его на Рязань. О том же наказывал и княжич Ингварь.

Там, где пали храбрые

О битве на Ранове узнал Евпатий по пути из Чернигова, на ночном привале под Ворголом, от тяжко израненного ратника, уцелевшего при побоище.

Уже несколько дней до того встречал полк Евпатия беглецов с Дона. Беглецы шли небольшими кучками; они обходили торные дороги стороной, избегали встречных, и в жилые места их загонял только превеликий холод.

Шесть дней пробивался полк Евпатия сквозь метели и бездорожья с Чернигова на Елец. Кони на дорожной наледи скользили и падали. Воины выбивались из сил. Многие из них просили отстать, и Евпатий, торопясь достичь пределов Рязани, отпускал ослабевших и тех, кто потерял коня. Он понимал, что этой силой не помочь Рязани: Вслед ему княжич Ингварь должен был повести большое воинство князя Черниговского, которое стекалось к Чернигову из застав и сторожей восточной границы княжества.

В Ворголе Евпатий дал своим воинам дневной отдых.

Впервые за шесть суток воины сняли с плеч мокрые епанчи из белого войлока и скрипучие кольчуги. Кони жадно прильнули в тихих стойлах к колодам с подогретым ячменем.

И вот, сидя в избе, чуть освещенной лучиной, услышал Евпатий от ратника повесть о гибели рязанских князей и всего их воинства на поле при глубокой речке Ранове.

Ратник был из Пронского полка князя Всеволода. Молодой с лица и статный, ратник был закутан в грязные тряпицы и с трудом передвигал свое могучее тело. У него была посечена татарской саблей голова и плечо пробито каленой стрелой. Но не эти раны валили его с ног: ударил его татарин коротким копьем прямо в грудь. И хоть упал тот татарин разрубленный на двое, но и сам ратник не устоял на ногах, грохнулся на землю и прикрыл своим телом поверженного врага. Его подобрали и увели с поля два воина-муромчанина. Сражаясь, они упали, обессиленные, на того ратника, а когда затихла сеча и в татарских шатрах разложили очаги, запах жаренной конины вывел воинов из беспамятства, он поднялись и увели с собою в лес ослабевшего прончанина. Под Дубком два муромских воина отошли в родную сторону, а ратник пристал к обозу беглецов.

При неверном свете лучины Евпатий со своими спутниками долго ужинал. Рядом с ним сидел Замятня, а по другую сторону — Нечай. Два черниговских сотника расположились на скамье.

Из большого горшка валил седой пар. В горшке варилась соленая рыба. Уха была густа, и в ней плавали крупные луковицы.

Когда уха была съедена и от жирных лещей осталась против каждого едока кучка тонких костей, на стол подали сыченный медом пирог, и перед каждым стряпуха поставила долбленый корец с пенной брагой.

Ратник, лежавший на припечке под теплым кафтаном, закончил свой рассказ и слабеющим голосом сказал:

— Понапрасну спешишь ты, воевода. И воинов своих зря маешь, и коней оставишь без ног. Не спасти теперь ни Рязани, ни всей Руси…

Евпатий приказал очистить на скамье место, и Нечай с Замятней помогли ратнику перейти с припечка к столу.

Евпатий придвинул к ратнику корец с брагой и краюху сыченого пирога:

— Освежи уста, добрый молодец, и поешь. Оплошал ты, гляжу я…

Ратник осушил корец, покрутил укутанной в тряпицы головой и склонился на скрещенные руки:

— Не идет мне еда на ум, воевода…

Евпатий помолчал, глядя на могучие плечи ратника, обтянутые пестрядинной рубахой. По виду ратник был ему однолеток, но трудные раны сделали лицо его темным и потушили свет очей.

— А на Ранове что приключилось, не слыхал ли? Рязанцы мы исконные, и по всяк день терзает нас печаль о родном городе. Стоит ли он?