Читаем без скачивания Стихотворения и поэмы (основное собрание) - Иосиф Бродский

Добрый путь, добрый путь, возвращайся с деньгами и славой.

Добрый путь, добрый путь, о как ты далека, Боже правый!

О куда ты спешишь, по бескрайней земле пробегая,

как здесь нету тебя! Tы как будто мертва, дорогая.

B этой новой стране непорочный асфальт под ногою,

твои руки и грудь -- ты становишься смело другою,

в этой новой стране, там где ты обнимаешь и дышишь,

говоришь в микрофон, но на свете кого-то не слышишь.

Cохраняю твой лик, устремленный на миг в безнадежность, -

безразличный тебе -- за твою уходящую нежность,

за твою одинокость, за слепую твою однодумность,

за смятенье твое, за твою молчаливую юность.

Bсе, что ты обгоняешь, отстраняешь, приносишься мимо,

все, что было и есть, все, что будет тобою гонимо, -

ночью, днем ли, зимою ли, летом, весною

и в осенних полях, -- это все остается со мною.

Принимаю твой дар, твой безвольный, бездумный подарок,

грех отмытый, чтоб жизнь распахнулась, как тысяча арок,

а быть может, сигнал -- дружелюбный -- о прожитой жизни,

чтоб не сбиться с пути на твоей невредимой отчизне.

До свиданья! Прощай! Tам не ты -- это кто-то другая,

до свиданья, прощай, до свиданья, моя дорогая.

Oтлетай, отплывай самолетом молчанья -- в пространстве мгновенья,

кораблем забыванья -- в широкое море забвенья.

27 января 1962

-----------------

x x x

Уже три месяца подряд

под снегопад с аэродрома

ты едешь в черный Петроград,

и все вокруг тебе знакомо.

И все жива в тебе Москва,

и все мерещится поспешно

замоскворецкая трава,

замоскворецкие скворешни.

Летит автобус в декабре,

но все, по-прежнему печальный,

стоит в обшарпанном дворе

мой брат, мой родственник недальний,

и трубный голос слышу я

и, как приказу, повинуюсь.

-- Прошла ли молодость твоя.

Прошла, прошла. Я не волнуюсь.

Отъездом в дальние края,

отлетом в близкую отчизну

трехчасового забытья

предвижу медленную тризну

и повторяю: не забудь.

Пускай не преданность, а верность

храни в себе кому-нибудь

и новой родины поверхность

под освещением косым

люби, куда б ни закатился,

и вспоминай ее, как сын,

который с братьями простился.

январь 1962

-----------------

x x x

М. Б.

Я обнял эти плечи и взглянул

на то, что оказалось за спиною,

и увидал, что выдвинутый стул

сливался с освещенною стеною.

Был в лампочке повышенный накал,

невыгодный для мебели истертой,

и потому диван в углу сверкал

коричневою кожей, словно желтой.

Стол пустовал. Поблескивал паркет.

Темнела печка. В раме запыленной

застыл пейзаж. И лишь один буфет

казался мне тогда одушевленным.

Но мотылек по комнате кружил,

и он мой взгляд с недвижимости сдвинул.

И если призрак здесь когда-то жил,

то он покинул этот дом. Покинул.

2 февраля 1962

-----------------

x x x

Прошел сквозь монастырский сад,

в пролом просунулся, согнулся,

к воде спустился и назад

нетерпеливо оглянулся.

С пяти блестящих куполов

сквозь облетевшие деревья

был виден травяной покров

и взмах коричневого гребня

крыш монастырских, и кольцом

заводов хор многоголосый,

и там внизу, к стене лицом,

маячил гость рыжеволосый.

Оставив всякий путь назад,

оставшимся путям -- на зависть,

спиной к воде, смотрел в тот сад,

молчал, на купола уставясь.

Настолько зная в этом толк,

чтоб возвращеньем не пленяться,

подумал все-таки, что долг

на эту высоту подняться

и все увидеть: от начал

до берега, где волны бьются.

Но если что и различал,

то значило: "нельзя вернуться".

И все покрылось пеленой

и погрузилось в сумрак полный.

И то, что было за спиной,

он пред собой увидел, -- волны.

21 -- 25 апреля 1962

-----------------

Зофья (поэма)

Глава первая

В сочельник я был зван на пироги.

За окнами описывал круги

сырой ежевечерний снегопад,

рекламы загорались невпопад,

я к форточке прижался головой:

за окнами маячил постовой.

Трамваи дребезжали в темноту,

вагоны громыхали на мосту,

постукивали льдины о быки,

шуршанье доносилось от реки,

на перекрестке пьяница возник,

еще плотней я к форточке приник.

Дул ветер, развевался снегопад,

маячили в сугробе шесть лопат.

Блестела незамерзшая вода,

прекрасно индевели провода.

Поскрипывал бревенчатый настил.

На перекрестке пьяница застыл.

Все тени за окном учетверя,

качалось отраженье фонаря

у пьяницы как раз над головой.

От будки отделился постовой

и двинулся вдоль стенки до угла,

а тень в другую сторону пошла.

Трамваи дребезжали в темноту,

подрагивали бревна на мосту,

шуршанье доносилось от реки,

мелькали в полутьме грузовики,

такси неслось вдали во весь опор,

мерцал на перекрестке светофор.

Дул ветер, возникавшая метель

подхватывала синюю шинель.

На перекрестке пьяница икал.

Фонарь качался, тень его искал.

Но тень его запряталась в бельё.

Возможно, вовсе не было ее.

Тот крался осторожно у стены,

ничто не нарушало тишины,

а тень его спешила от него,

он крался и боялся одного,

чтоб пьяница не бросился бегом.

Он думал в это время о другом.

Дул ветер, и раскачивался куст,

был снегопад медлителен и густ.

Под снежною завесою сплошной

стоял он, окруженный белизной.

Шел снегопад, и след его исчез,

как будто он явился из небес.

Нельзя было их встречу отвратить,

нельзя было его предупредить,

их трое оказалось. Третий -- страх.

Над фонарем раскачивался мрак,

мне чудилось, что близится пурга.

Меж ними оставалось три шага.

Внезапно громко ветер протрубил,

меж ними промелькнул автомобиль,

метнулось белоснежное крыло.

Внезапно мне глаза заволокло,

на перекрестке кто-то крикнул "нет",

на миг погас и снова вспыхнул свет.

Был перекресток снова тих и пуст,

маячил в полумраке черный куст.

Часы внизу показывали час.

Маячил вдалеке безглавый Спас.

Чернела незамерзшая вода.

Вокруг не видно было ни следа.

Я думаю порой о том, что ночь,

не в силах снегопада превозмочь

и даже ни на четверть, ни на треть,

не в силах сонм теней преодолеть,

который снегопад превозносил,

дает простор для неизвестных сил.

Итак, все было пусто и темно,

еще немного я глядел в окно,

во мраке куст переставал дрожать,

трамваи продолжали дребезжать,

вдали -- слегка подрагивал настил.

Я штору потихоньку опустил.

Чуть шелохнулись белые листки.

Мать штопала багровые носки,

отец чинил свой фотоаппарат.

Листал журналы на кровати брат,

а кот на калорифере урчал.

Я галстуки безмолвно изучал.

Царили тишина и полумгла,

ныряла в шерсть блестящая игла,

над ней очки блестели в полумгле,

блестели объективы на столе,

во мраке кот с урчанием дышал,

у зеркала я галстуком шуршал.

Отец чинил свой фотоаппарат,

среди журналов улыбался брат, -

рождественский рассказ о чудесах;

поблескивал за стеклами в часах,

раскачиваясь, бронзовый овал.

У зеркала я галстук надевал.

Мать штопала багровые носки,

блестели календарные листки,

горела лампа в розовом углу,

пятно ее лежало на полу,

из-под стола кошачий взгляд блестел.

У зеркала мой галстук шелестел.

Царила тишина, и кот урчал,

я, в зеркало уставившись, молчал,

дул ветер, завывающий трубой.

И в зеркало внимательно собой,

скользя глазами вверх и вниз,

я молча любовался, как Нарцисс.

Я освещен был только со спины,

черты лица мне были не видны,

белела освещенная рука.

От башмаков и до воротника

глаза движенья стали учащать,

пора мне это было прекращать.

Я задержался в зеркале еще:

блестело освещенное плечо,

я шелковой рубашкой шелестел,

ботинок мой начищенный блестел,

в тени оставшись, чуть мерцал другой,

прекрасен был мой галстук дорогой.

Царили тишина и полумгла.

В каком-то мире двигалась игла,

Бог знает что в журнале брат читал,

отец Бог весть где мыслями витал,

зажав отвертки в розовой руке.

У зеркала стоял я вдалеке.

Я думаю, что в зеркале моем

когда-нибудь окажемся втроем