Читаем без скачивания Полдень XXI век, 2011, № 02 - Журнал «Полдень XXI век»

Вчера я раскопал свой тайник. Под домом, ближе к левому углу. В скучной жестяной коробке хранилось все мое состояние — двести полученных от вас долларов, и я взял их все. Я думаю как-нибудь добраться до Каро-Гранде.

Мне снятся странные сны, Элизабет. Мне снится, что в моей руке мачете. Мне снится обезумевший Хосе. Мне снятся винтовочные выстрелы, хлесткие, звонкие, от которых мое тело изгибается и раскачивается в гамаке.

Мне кажется, я помню себя мертвым.

Я сказал об этом Альсе. А она стала смеяться, как припадочная. «Это весело, Мигель! Очень весело! Ты — мертвый!» А Рубен Тамарго, расчесывая бороду, заметил, что такой сон означает близкую встречу. «Ты знаешь, с кем хочешь встретиться, Мигель?».

Я-то знаю.

После транспортника все валилось у меня из рук. Скоро на моей совести были две глиняные миски и кувшин с молоком, выпавшие из дырявых рук и разбившиеся. Молока было особенно жалко. А еще я чуть не ушел в зыбун с головой, потому что задумался, когда вы сможете приехать, и свернул с тропы. Рауль тогда вытащил меня и, похлопав по щекам, сказал: «Очнись, Мигель. Совсем что-то с тобой не то».

Но я не очнулся. Как тут можно очнуться?

В голове моей всплывают слова, которых я никогда не знал и даже не слышал, иногда мне чудятся разговоры внутри черепа, разные голоса, там есть ваш, Элизабет, голос и еще чей-то, а иногда это просто звуки вроде стука каблуков или шуршания одежды.

Один раз я сидел в доме и кто-то вдруг сказал во мне: «Лихорадка Римана, она же трясучка, вызывается укусом так называемой Кабельской мошки — Simulia Cabela. Летальность — средняя. Детская летальность — высокая».

Я прижал ладони к ушам, и голос умолк.

Он потом еще порывался сказать что-то, но я тут же тряс головой и начинал петь: «Ла-ла-ла, ла-ла-ла». Застав меня за этим занятием, Хосе покрутил пальцем у виска. «Никто не поет самому себе, Мигель. Только сумасшедшие».

Я убежал от него на маниоковую плантацию.

Плантация у деревни чахлая. Маниоку наши болота не нравятся, созрев, он сильно горчит.

Пропалывать его — адская работенка. Но я, не разгибаясь, выкосил под солнцем целый ряд. Ползун-траву, желтый коготок, остролист — все мои руки вырывали без жалости. И главное — никакие посторонние мысли ко мне не лезли. Потому что не до них. Я представлял только, как мы встретимся, как вы посмотрите своими насмешливыми глазами и скажете: «Что, Мигель, соскучился?». А я скажу: «Да». Или просто возьму вас на руки. Хотя, конечно, это все так, воображение.

Мне многое вспоминается потихоньку. Сейчас я думаю, как я умудрился все забыть в ваше отсутствие? Непонятно. Словно кто-то взял и вымарал мою память, не всю, кусками, важными эпизодами, а теперь она восстанавливается.

Вы помните бокс 6А?

Я там лежал, в этом вашем институте.

Через день после вашего появления в деревне все в сизых выхлопах появились три грузовика с тентованными бортами. Полный, губастый, в очечках, бледный человечек в халате вышел из головного и сказал, что по вашему поручению он отберет для института желающих излечиться от лихорадки. Когда мы построились (а он сказал: «Постройтесь», и ему еще помогли солдаты, которых было шестеро), он попросил, чтобы мы не пугались: «Ничего страшного с вами не случится». Очечки его задорно поблескивали, а щеки лоснились от пота. Солнце тогда разошлось и жарило по-страшному. Над болотами роился гнус, наверное, та самая Simulia Cabela. От грузовиков пахло нагретыми резиной и металлом.

«Институту, — выкрикнул бледный человечек, краснея на солнце, — для исследования нужны люди. Желательно — переболевшие. Они будут участвовать в разработке лекарства и его испытаниях. Их семьи, — он сделал значительную паузу и продолжил: — их семьи получат еду и спирт. Сами добровольцы получат деньги. Двести долларов!»

Рауль присвистнул. Мы переглянулись.

На двести долларов в Чейясе можно купить вполне приличный пикап. Или двадцать мешков тапиоки, маниоковой муки, хорошей, без жучков, сладкой. Или телевизор поновей.

В общем, нам с Раулем предложение понравилось. А у Хосе и вовсе глаза загорелись. Он все мечтал у Касика Сагранья полдома выкупить, а тут такой шанс. Хосе даже шаг вперед сделал.

«Условие, — сказал ваш человечек, вытерев шею платком. — Мы не берем детей. Мы не берем женщин. Желающие подписывают письменное согласие».

Шпарил он по-нашему шустро, не как вы. Насобачился где-то. Может, в столице или в пограничье каком. А солдаты уже и фляги пятилитровые, пластиковые из грузовика вниз спустили — одну, две, десять.

«„Американ Ройял“, без обмана», — уважительно оценил, Рубен Тамарго. В свое время он заправлял баром на побережье и толк в спирте знал.

Мы следили, как за спиртом на земле появляются стопки жестяных нумерованных ванночек.

«Армейский паек, — шепнул Рубен, — саморазогревающийся».

«Ну», — поторопил человечек, и мы все как один…

Нас не так уж много на самом деле набралось. Трех дюжин точно не было. Стариков человечек тоже отсеял, но в виде благотворительности подарил им по фляге.

Мы полезли в грузовики, в душное, пыльное нутро. Солдаты торопливо раздавали выгруженное. Человечек отмечал фамилии в планшете. Грустная Альса смотрела на нас, прижимая к груди жестянки, — у нее не только Хосе взяли, но еще и двух братьев помладше.

Мне вдруг подумалось тогда, что я вижу нашу деревню в последний раз. Старуху Марию Отонотоми. Деда Маноло. Мальчишек Велоза — Педро и Александра, машущих нам руками. Захотелось выскочить и убежать в болота. Почему? Не знаю. Я ведь ехал к вам. Не знаю…

Потом тент опустили двое севших по краям солдат, и мы тронулись.

Дороги я не видел. Солнце светило через пластиковые вставки. Меня растрясло. Помню, сквозь сон бодал меня Рауль: «Двести долларов, парень! Двести!».

Я почему об этом пишу? Мне кажется, это наше с вами общее прошлое. А еще: так легче вспоминать, все следует одно за одним, и ничего не теряется.

Да, мы тут вечером смотрели телевизор и вроде как поняли, что наш президент Каньясу поссорился с вашим. Нам-то, в сущности, наплевать, но не закроют ли ваш институт?

А Хосе интересуется, что будет с гуманитарной помощью.

Мы вот живем в своей деревне и не знаем, что вокруг творится. Только слухи идут, как круги по воде, с Рио-Нуво, с Палья-Калома. Я думаю, правды там мало. Человек ведь, передавая услышанное, жуткое делает еще жутче, а нелепое еще нелепей. Тут и телевизору-то уже не веришь, не то что историям всяким.

Партизаны тоже вот. Говорят, бессмертные. Говорят, деревни вырезают, никого не оставляя в живых, а самих ни пуля, ни нож не берет. Говорят, только серебром и одолеешь. Ну не смешно ли? У нас на болотах — партизаны!

Лет сорок назад еще бродили по округе какие-то повстанцы. Сантьяго Баста вот бродил, пока не утоп. Но его как раз все жалели, он к нам вроде бы в деревню заходил, про камрада Че рассказывал и за мировую революцию агитировал. Худющий — во, как спичка.

А нынешние партизаны — с чего? У меня ума не хватает, чтобы придумать, какой им прок здесь заводиться. Ни коки в наших краях, ни мака, ни золота, ни народу. Одни болота да трясучка впридачу. Разве что газопровод еще ваш.

Отсюда и Алексу Стенсфилду доверия нет. Снял он партизан — ага. Только колумбийских, наверное.

Вы не думайте, Элизабет, что мы, если из глубинки, то и мозгов совсем нет. Я пять классов церковной школы окончил и два неполных курса в столичном университете отучился, пока его не закрыли. Так что какое-то соображение имеется.

Тем более, если партизаны бессмертные, то как же их серебром, а?

Мне так и кажется, что вы, читая эти строчки, улыбаетесь. Порадовал, мол, Мигель.

Дремучий слух, он смешон. Хотя, конечно, на пустом месте не возникнет. Но тут я уже теряюсь. Может, где-то что-то и было.

А президент наш, мы слышали, хочет национализировать украденные у народа нефть и газ. Они сейчас ваши, Элизабет, то есть американские, а будут общие. Говорят, что от этого прибавится еды. И тоже — чему верить?

По мне главное, чтоб вы снова не уехали.

А институт ваш меня не впечатлил. Вот совсем. Коробка и коробка, только бетонная. И сеточка вокруг, как перед ангарами. И охрана.

Помню, нас в какой-то боковой корпус повели. Вот там, конечно, да — розовые стены, светлый пол, зеркала, лампы. Нас всех рассчитали, разделили, прогнали сквозь душевые и распределили по палатам. То есть, по боксам. И мой оказался бокс 6А.

Я оделся в пижаму, салатного такого цвета, с подвернутыми манжетами, с пустым белым прямоугольничком на нагрудном кармашке, и вышел в коридор.

Ох уж мы друг перед другом навыпендривались!

Дурачась, с видом знатоков щупали ткань. Прохаживались. Гоготали. «Класс!», — говорил Хосе. «И двести долларов!», — добавлял Рауль.

У него оказался бокс 7Б, рядом с моим, но по правой стороне, а у Хосе — бокс ЗА.