Читаем без скачивания Клуб неисправимых оптимистов - Жан-Мишель Генассия

Папа вернулся рано утром, выжатый как лимон, но выглядел он довольным. В магазине все было готово — за исключением звукового сопровождения. Судя по всему, проблему разъяренного архитектора и дополнительной оплаты удалось утрясти. Родители об этом не говорили. Папа лег поспать на два часа, чтобы отдохнуть перед заключительным актом. Мама никак не могла решить, что надеть, и поинтересовалась моим мнением. Я не знал, что посоветовать — шикарный наряд, не слишком подходящий для торгового мероприятия, или скромную одежду, не соответствующую уровню мероприятия, призванного сыграть решающую роль в будущем семьи. Я размышлял над этой дилеммой, а мама вдруг спросила:

— А ты в чем пойдешь?

— Да так и пойду.

— В джинсах? Что за нелепая идея!

Мама проинспектировала мой гардероб. У меня было три пары серых брюк, доходивших до щиколоток, и тергалевый костюм, поношенный, залатанный на коленях и слишком узкий.

— В чем ты ходишь в лицей?

— В брюках. Джинсы запрещены.

— Само собой разумеется… Это моя вина. Я уделяю тебе недостаточно внимания.

Мы немедленно отправились в магазин на бульваре Сен-Мишель, где мной занялся сам хозяин. Мама воспользовалась моментом и пригласила его на открытие вместе с женой.

— Моему сыну нужна новая одежда. Проблема в том, что он все еще растет.

— Возьмите брюки из эластана, эта ткань — новое слово в брючном деле.

Так я стал обладателем трех пар брюк, которые должны были «взрослеть» вместе со мной.

— Вы решили проблему с архитектором? — спросил я у мамы, пока мы ждали подгонки.

— А как ты узнал о проблемах?

— Я заходил в магазин вчера вечером.

— Мы пришли к соглашению, которое меня устроило.

— Разве вы не обговорили все условия заранее?

— Он решил воспользоваться доверчивостью твоего отца и сорвать куш на доделках. Но мы ему не позволили.

— Я бы никогда не подумал, что…

— Когда-нибудь ты поймешь, как делаются дела, Мишель.

Я кивнул.

— Скажи-ка, ты знаешь, где твой брат? Мы совсем его не видим. Он превратился в невидимку.

— Франк передо мной не отчитывается.

— Возможно, он с этой… девушкой.

— Ей он тоже ничего не говорит.

— Он у нее?

— Не думаю.

— Тогда это несерьезно. Он мог завести другую подружку.

Я напрягся. Мама никогда ничего не говорила просто так — в отличие от папы и большинства окружающих. Энцо как-то раз заметил, что у нее всегда есть задняя мысль в разговоре с людьми. Ей это не понравилось. Неприятное впечатление усугубляла улыбка, никогда не сходившая с маминых губ. Она продолжила допрос. Знаком ли я с этой девушкой, какая она, чем занимается. У меня не было ни малейшего желания обсуждать Сесиль с мамой. Она бы все равно не поняла, даже если бы я нашел нужные слова. Мама и Сесиль находились на расстоянии многих световых лет друг от друга. Франк мог сыграть единственную роль — стать причиной противостояния. Я прикинулся дурачком. Мама не отступалась. Она многое знала — или делала вид, что знает. Была в курсе, что брат девушки Франка — лейтенант и служит в Алжире, что я в тот достопамятный вечер побега из квартиры был на его прощальной вечеринке, что брат и сестра живут одни после гибели родителей в автокатастрофе. Думаю, Франк кое-что ей рассказал. Я сделал большие глаза, изобразил святую невинность и пожал плечами. Наступила тишина. Мама несколько раз бросала нетерпеливый взгляд на часы — она боялась опоздать к парикмахеру.

16

Желая задобрить судьбу, папа выбрал для открытия двадцать второе ноября — годовщину их с мамой свадьбы. Она даже слышать об этом не хотела — для нее эта дата была навечно связана с трагедией — гибелью любимого брата Даниэля. Папа настаивал, и мама сделала вид, что готова уступить. Обольщаться ему не следовало, мама предвидела, что благодаря доделкам убьет двух зайцев: открытие не только отодвинется на несколько недель, но и освободит ее от докучливой опеки Филиппа.

Церемония должна была начаться в четыре часа и продолжаться весь вечер. Я вернулся домой, чтобы переодеться. Жюльетта увидела пакеты, ее одолела зависть, и она заканючила свой любимый припев: «Мне нечего надеть». Папа, обзванивавший журналистов, прогнал ее, чтобы не мешала. По его словам выходило, что сегодня вечером в Париже ожидается самое важное коммерческое мероприятие со времен открытия драгстора.[84] Он повесил трубку и объявил торжествующим тоном:

— «L’Aurore» будет!

Он взял свой список и начал набирать номер «Elle».

Жюльетта пришла ко мне, чтобы посоветоваться, нарядов у этой маленькой модницы было более чем достаточно. Я выставил ее за дверь и разложил вещи на кровати. Нерон с интересом наблюдал за мной. В новом костюме и при галстуке я выглядел как взрослый. Я пригладил волосы, развернул плечи, сунул руки в карманы, убрал с лица улыбку, посмотрелся в зеркало и… дал себе шестнадцать, нет — семнадцать лет. Вернулась мама. Ей сделали красивую завивку, и вид у нее был очень довольный. Я повернулся, чтобы позволить ей оценить результат, и тут из ванной донесся папин голос. Он распевал во все горло: «La donna è mobile, qual piuma al vento, muta d’accento, e di pensiero…»[85]

Мама изменилась в лице, вскочила, побежала к нему, и они сразу заспорили.

— Ты с ума сошел? Дерешь глотку так, что весь дом слышит.

— Мне что, уже и попеть нельзя?

— Только не по-итальянски. Не хочу, чтобы соседи что-нибудь подумали.

— Это «Риголетто»! Верди!

Хлопнула дверь ванной. Мама вышла в коридор, а папа снова запел любимую теноровую арию.

У мамы был редкий талант — она умела кричать, не повышая голоса.

— Прекрати немедленно, Поль!

После возвращения из Германии Франк почти не бывал дома. Он прибегал, устремлялся к холодильнику, съедал все, что находил, запирался в своей комнате и часами висел на телефоне — словом, вел себя как заговорщик. Потом исчезал, не попрощавшись. Сесиль тоже его не видела. Она часто звонила и упрекала меня за то, что не передаю брату ее сообщения. Франк не давал о себе знать. Дома он не ночевал. С Сесиль не общался. Она беспокоилась. Никто не знал, чем он занимается.

Но в тот день Франк появился. Выглядел он плохо: круги под глазами, недельная щетина. Мама заговорила с ним в резком тоне, и он с ходу взял сторону папы:

— Сколько лет ты достаешь нас разговорами о соседях? Плевать, что они думают. Здесь нечем дышать. Мы ходим в мягких тапочках. Приглушаем звук радиоприемника. Осточертело!

Мама была шокирована:

— Соседей нужно уважать. Они добропорядочные люди, и я не разрешаю…

Франк, недослушав, уселся за стол и принялся за жареного цыпленка. Мама попыталась сдержать гнев:

— Я рада, что ты вернулся. Скоро открытие, так что переоденься.

— Только не сегодня. Я не пойду.

— Могу я узнать почему?

— У нас собрание ячейки. Я должен все подготовить.

— Воистину Господь испытывает меня…

— Пойду я туда или нет, это ничего не изменит. Вы без меня обойдетесь. Партия — нет.

— Собрание жалкой ячейки для тебя важнее интересов семьи?

— Члены этой «жалкой», как ты изволила выразиться, рисковали быть расстрелянными, когда другие жирели и наживались, спекулируя на черном рынке, — если ты понимаешь, о чем я.

— Нет, не понимаю, — ледяным тоном произнесла мама. — На что ты намекаешь?

— Ах да, конечно, я и забыл, что Делоне во время войны вели себя геройски. Храбрый дядюшка Даниэль. Он погиб не напрасно.

— Не смей! Это низко.

— Разве Делоне не обогатились на войне?

— Это ложь! Нас оправдали.

Папа почувствовал, что разговор принимает опасный оборот, и попытался успокоить страсти:

— Все это в прошлом, Франк. Я провел в лагере пять лет, а теперь у нас с немцами дружба. Страница перевернута, и слава богу. Я думаю о будущем и о семье. Последуй моему примеру.

— Послушай, папа, я действительно должен пойти на собрание. Это очень важно.

— Но что может быть важнее нашего магазина?

— Увидишь!

На этом все могло бы закончиться. Ссора как ссора, каких миллион. Каждый дуется на кого-то, все сидят по углам и копят злобу, а через три дня не могут вспомнить причину размолвки. Не случилось ничего из ряда вон выходящего. Наша жизнь могла бы вернуться в привычное русло, но… Мама расправила плечи и отчеканила:

— Сейчас ты извинишься, Франк. Возьмешь назад все свои слова.

Наступила долгая пауза. Мамино лицо оставалось бесстрастным, только глаза сверкали. Я знал, что́ ответит Франк. И в глубине души надеялся это услышать, что доказывает, каким глупым я тогда был.

— Никаких извинений. Я сказал чистую правду.

— Ты возьмешь назад свои слова или уберешься отсюда!

Франк встал. В руке у него была зажата куриная ножка. Папа сделал последнюю попытку: