Читаем без скачивания Наш Современник, 2005 № 12 - Журнал «Наш современник»

Я не поверил своим ушам: бабушка звала меня к себе! Да быть не может, ведь который уж месяц немая, как колода, — и вдруг… Я бросил самовар и кинулся в спальню. Бабушкины глаза были открыты, и в них светился смысл!

— Помираю, Геня… — хрипло прошептала она. — Прощай… — И закашлялась, а глаза снова подёрнулись белёсой пеленой беспамятства.

Внезапно всё стихло. Только на окне, пытаясь вырваться на волю, билась в стекло, противно жужжа, большая летняя муха… Я в ужасе плотно закрыл глаза — и вдруг в испуганной, ещё не затянувшейся пеленой ужаса душе возник, повторился истошный лесной крик: «Буримского убило!»

Бабушку положили в гроб и стали судить-рядить, когда её хоронить. Чем скорее, тем лучше — жара на улице и в доме стояла несусветная. Но как же хоронить, если в отъезде на лесозаготовках под Минском бабушкина любимица, студентка-медичка Антонина?

— Надо за нею ехать, — решительно, как всегда, сказал отец. — Даю машину. Поедет Геннадий. Не знаю точно, где у них эти заготовки, знаю только, что где-то в районе Жодино, недалеко от Минска. Постарайся уточнить, сынок, и отправляйся. Удачи тебе.

…Надо же, как иногда мне везёт! Мы добрались до узкоколейки буквально за минуту до отправления в глухой лес узкоколейного паровичка с игрушечными вагончиками, доверху наполненными студенческой весёлой братией. Я наугад крикнул изо всех сил: — То-о-ня! — и с радостью услышал ответное: — Слышу, Генка! Иду-у!

Вернулись домой поздно, уже звёзды в небе зажглись. Приветливо завозился и радостно взвыл Рыжок в своей будке. А бабушка лежала в большой комнате огромная, какая-то чужая, с некрасивыми припухлостями на лице. Времени, отпущенного для прощания, почти не осталось — только ночь и новое утро.

О, сколько после того пришлось мне пережить горьких утрат! Но, клянусь, всякий раз, как приходит — увы, всё чаще — скорбная весть, со дна души вдруг поднимается, нарастает, крепнет и становится невыносимым крик:

— Буримского убило!

И вспыхивают на снегу капли крови, словно ягоды рябины, и отлетает в сторону мальчишечий треух…

Всё в жизни когда-то бывает впервые. И никто не знает, когда это «всё» (или, точнее, что-то) случится в последний раз. К твоей радости, потом приходит второй, и третий, и Бог его знает который ещё раз…

По всей житейской логике у меня не было никаких шансов. Никаких, чтобы уцелеть и жить дальше. Но как было бы скучно, если бы всё, что совершается впервые, подчинялось логике. Даже самой неопровержимой.

…В тот тихий осенний… нет, не вечер ещё, а в предшествующий ему короткий миг предвечерья предстояло мне сделать первый в своей короткой жизни поворот на двухколёсном велосипеде. Как раз тогда вплотную подступил ко мне четырнадцатый от рождения годок. Уже наступило отрочество, но ещё было далеко до юности — целая, считай, жизнь, а в ней так близок, всюду и всегда так близок страшный, один-единственный миг, когда нелепый случай может оборвать всё-всё едва лишь начатое…

Ну что это я, в самом деле? Начал вдруг умствовать… Но ведь тот поворот всё-таки последним не стал, так почему бы и не порассуждать? И вот память ни с того, ни с сего подчиняется какому-то тайному импульсу и достаёт с одной из дальних своих полок те не забытые, не померкшие, не истаявшие в потоке времени мгновения и минуты, когда сохранил меня Господь — а для чего, так всю жизнь и не пойму; однако ж для чего-то сохранил, так ведь? Может быть, для того, чтобы умел радоваться чужой, а не одной только своей удаче, чтобы научился видеть, слышать и осязать мир, чтобы от безверия медленно, спотыкаясь, но неуклонно шёл к вере в Того, Кто спас меня для жизни и любви на той раннеосенней магистрали. Наверное, для этого… впрочем, не дано нам сие узнать до конца. Просто — счастлив тот, чьё сердце с годами становится преисполненным благодарности за дарованную жизнь. Я — счастлив! А теперь — о том роковом миге…

В сумрачные послевоенные годы едва ли нашёлся бы в огромном Советском Союзе даже малюсенький человечек, ничего не знающий об «органах». Он мог ничего ещё не знать об органах чувств, а тем более об органах образования и здравоохранения, но «органы» — НКВД, потом МГБ — были ведомы каждому. По-своему, но ведомы! Потом уже появились кликухи, такие, как «контора», и даже «контора глубокого бурения», как презрительное «гебе», «гебист» и тому подобная язвительная дребедень, но тогда… Только «органы»! И один из их представителей нёс в своих руках мою верную смерть…

Я уже успел насладиться лёгким и радостным ощущением скорости, особенно на спуске к мосту, старательно крутя педали никелированного двухколёсного чуда. Еду, еду! — пела моя душа. Вот притормаживаю на мосту (всё-таки ещё страшновато, непривычно), а сестра Анна, мой велосипедный наставник, кричит:

— Ну, давай, поворачивай руль влево, смелее, никого нет, не бойся!

Я начал тянуть руль влево — не слушается, будто его заколодило. Правда, я всё-таки очутился почему-то уже на середине магистрали. А потом, когда я всё-таки собрался валиться на правый бок (так я и делал уже несколько раз, медленно овладевая искусством поворота), как вдруг, словно кара небесная за мою неповоротливость, в переднее колесо моего велосипеда врезался мотоцикл. Последнее, что я ощутил — это чувство полёта через всю магистраль, мягкое приземление на четыре точки — ни царапины, ни ушиба! Руки-ноги целы — о Боже! Открыл глаза — видят! А что видят? Ужас сковал сердце…

Магистраль — это шоссе, 150 километров вправо до столицы Белоруссии и почти вчетверо дальше влево — до Москвы. Магистраль — главная прогулочная трасса для толочинских парней и девчат; пока она в этом качестве не для меня. И вот по ней с невероятной скоростью, преследуя какую-то тайную цель, сверху с холма перед речкой обрушился стремительный «харлей». Я так никогда и не узнал, за кем он так мчался, этот невысокого росточка, почти как Лёва, крепыш-майор в голубых погонах.

Вот когда мне стало по-настоящему страшно — не от удара, нет! У майора на поясе справа висела кобура, и мне вдруг показалось, что его окровавленная рука нашаривает её, чтобы достать пистолет и пристрелить этого поганого шкета, возникшего на его пути.

— Дяденька, я больше не буду! Простите, дяденька! — завопил я, и слёзы потоком брызнули из глаз. А «дяденька», удивлённо моргая, молча воззрился на меня, очевидно, ничего не понимая.

…А произошло всё так. Мотоцикл майора вынырнул на магистрали внезапно — он долго был скрыт за краем Друтского холма. Пролететь по асфальту этот склон было секундным делом. И вот тут-то и обнаружил он, что посередине магистрали ме-е-едленно поворачивает влево мальчик на велосипеде. Видимо, мотоциклист хотел обойти меня слева, да не успел…

Удар оказался столь силён, что меня вырвало из седла, как пушинку, и понесло чуть ли не через всю трассу на правую обочину, за которой начинался глубокий, метров на сорок, кювет, упирающийся потом в речку. Но «пушинка» спланировала аккурат на придорожную обочину, осыпанную жёлтым песком. На том и закончился мой полёт — руки-ноги, повторяю, целы, и только на ладошках проступили несколько красноватых царапин — даже не до крови!

У майора все вышло гораздо хуже. Его «харлей», ударивший меня, выбросил седока из седла, словно забаловавший конь, и летел метров десять по воздуху, а затем грохнулся, перевернулся и — о чудо! — встал на руль и седло, а колёса продолжали крутиться, как ни в чём не бывало — пока мотор не заглох.

Самого майора руками и коленками протащило по асфальту, и от ладоней до локтей разодрало гимнастёрку и кожу. Она лохмотьями свисала вместе с лоскутами одежды, заляпанной кровью.

— Не бойся, не пугайся, сынок, всё уже позади, — сказал дядька майор и, обращаясь уже к сестре Анне, спросил вежливо: — Вы не поможете мне снять гимнастёрку? Надо разодрать нижнюю рубаху, остановить кровотечение и, если удастся, сделать перевязку…

Я потерянно сидел на обочине возле груды искорёженного железа, что ещё минуту назад было моим велосипедом. А они спустились вниз к реке, и я видел, как Анна стянула с него гимнастёрку, потом зубами и руками разорвала его белую нижнюю рубашку, а он, по-мужски морщась от боли, зачерпывал израненными ладонями речную воду — промывал раны.

Сколько времени прошло — не скажу, не помню. Похоже, что по магистрали, обычно оживлённой — удивительное дело! — не проехала ещё ни одна машина ни в одну сторону, ни в другую. Чекист вместе с Анной выбрались на магистраль. И тут настал черёд ещё раз удивиться — да ещё как! Майор подошёл к своему стоящему «вверх ногами» мотоциклу и решительно повернул его набок.

— Помогите чуть-чуть, — попросил он сестру. Тут и я ожил, подбежал к «харлею», и мы втроём поставили его на колёса. Подумать только: он сразу завёлся! Ну и машина! Майор уселся в кресло, положил на рукоятки свои замотанные бывшей рубашкой руки, попробовал двигать рычагами — всё получилось.