Читаем без скачивания Искусство романа - Милан Кундера
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
То, чего Партии не удалось сделать с матерью, матери удалось сделать с сыном. Она заставила его проникнуться абсурдным обвинением, начать «искать свою вину», сделать публичное признание. Я, потрясенный, смотрел на этот мини-сталинский процесс и внезапно осознал, что психологические механизмы, действующие внутри важных исторических процессов (которые представляются невероятными и бесчеловечными), – те же, что управляют личными обстоятельствами (совершенно банальными и очень даже человеческими).
5
Знаменитое письмо, которое Кафка написал и так и не отправил отцу, доказывает, что именно из семьи, из отношений между ребенком и глубоко почитаемыми родителями он вынес свои познания о том, как внушается чувство виновности, и это стало одной из важнейших тем его романов. В рассказе «Вердикт», самым тесным образом связанном с семейным опытом автора, отец обвиняет сына и приказывает тому утопиться. Сын соглашается со своей мнимой виной и идет на реку топиться так же послушно, как впоследствии его преемник Йозеф К., обвиненный некоей таинственной организацией, покорно позволит перерезать себе горло. Сходство между двумя этими обвинениями, внушенное чувство вины и две казни, – все это выдает в произведениях Кафки связь между личным семейным «тоталитаризмом» и его великими социальными модификациями.
Тоталитарное общество, особенно в его крайних проявлениях, стремится уничтожить границу между частным и общественным; власть, становясь все более и более непроницаемой, требует, чтобы жизнь граждан, напротив, делалась все более и более прозрачной. Этот идеал жизни без тайн соответствует идеалу образцовой семьи: гражданин не имеет права скрывать что бы то ни было от Партии и Государства, так же как и ребенок не должен иметь секретов от отца или матери. В своей пропаганде тоталитарные общества любят демонстрировать эдакую идиллическую улыбку: они хотят казаться «одной большой семьей».
Часто приходится слышать, что романы Кафки выражают страстное стремление к общности и человеческому единению; такое лишенное корней существо, как К., преследует, похоже, одну лишь цель: преодолеть проклятие одиночества. Но подобное объяснение мало того что банально и упрощено, оно абсолютно неверно.
Землемер К. вовсе не стремится заслужить теплое отношение людей к себе, он не хочет становиться «Человеком среди людей», как Орест у Сартра; он хочет быть принятым не сообществом, а институтом. Чтобы добиться этой цели, он должен дорого заплатить: он не может остаться один, двое помощников, присланных из замка, беспрестанно сопровождают его. Они присутствуют при его первой ночи любви с Фридой, сидя на буфетной стойке, и с этого момента больше не покидают их постель.
Не проклятие одиночества, а оскверненное одиночество – вот навязчивая идея Кафки!
Карлу Россману в повести «Америка» без конца мешают: его одежду продают; отнимают единственную фотографию родителей; в общей спальне, рядом с его кроватью, мальчишки устраивают боксерские бои и время от времени падают прямо на него; два проходимца, Робинсон и Деламарш, заставляют его жить в их доме вместе с ними, по ночам он слышит вздохи толстой Брюнельды.
История Йозефа К. тоже начинается с осквернения его личной жизни: два незнакомых господина приходят его арестовать прямо в постели. С этого дня он больше не останется один: трибунал станет следовать за ним, наблюдать за ним и разговаривать с ним; постепенно он лишится частной жизни, она окажется поглощена таинственной организацией, которая его преследует.
Лирические души, любящие проповедовать отмену всяческих тайн и полную прозрачность частной жизни, не отдают себя отчета в том, что́ за этим последует. Точка отсчета тоталитаризма напоминает начало «Процесса»: вас застают в вашей собственной постели. К вам приходят, как когда-то приходили ваши отец и мать.
Часто спрашивают, являются ли романы Кафки отражением личных, собственных конфликтов автора, или это описание «социального механизма» вообще.
Кафкианство не ограничивается ни личной сферой, ни общественной; оно охватывает и то и другое. Общественное есть зеркало личного, а личное отражает общественное.
6
Говоря о микросоциальных проявлениях, которые порождают кафкианство, я думал не только о семье, но еще и об организации, в которой Кафка провел всю свою взрослую жизнь: о бюро.
Героев Кафки часто представляют как аллегорию интеллектуала, но, к примеру, в Грегоре Замзе нет ничего от интеллектуала. Когда он просыпается утром, превратившись в мерзкое насекомое, у него одна забота: как в таком виде вовремя явиться на службу? В голове только послушание и дисциплина, к которым приучила его профессия: он коммивояжер, чиновник, как и все персонажи Кафки; чиновник рассматривается здесь не как социологический типаж (так было бы у Золя), а как возможность человека, простейший способ бытия.
В бюрократическом мире чиновника, primo, отсутствует инициатива, изобретательность, свобода действия; у него есть лишь инструкции и приказы: это мир послушания.
Secundo: чиновник играет небольшую роль в огромном административном действе, чьи цели и перспективы ему неведомы: это мир, в котором действия сделались механическими, а люди не понимают смысла того, что делают.
Tertio: чиновник имеет дело лишь с безликими персонажами или досье: это мир абстракции.
Определить место роману в этом мире послушания, механических действий и абстракции, где единственным приключением человека является перемещение из одной канцелярии в другую, представляется полной противоположностью сути эпической поэзии. Отсюда вопрос: как эту сероватую антипоэтическую материю Кафке удалось превратить в захватывающие романы?
Ответ можно отыскать в письме писателя к Милене: «Бюро ведь не просто глупое установление… оно скорее фантастично, чем глупо»[3]. В этой фразе одна из самых больших тайн Кафки. Он смог разглядеть то, чего не увидел никто: не только первостепенную значимость бюрократического феномена для человека, его положения и его будущего, но также (что еще удивительней) поэтическую потенцию, которая коренится в фантастическом характере бюро.
Но что это означает: бюро фантастично?
Пражский инженер сумел бы это понять: ошибка в досье вытолкнула его в Лондон; так он скитался по Праге, настоящий фантом в поисках утраченного тела, а бюро, которые он посещал, казались ему бесконечным лабиринтом, порождением некой неизвестной мифологии.
Благодаря фантастике, которую Кафка сумел увидеть в бюрократическом мире, ему удалось то, что до него казалось немыслимым: глубоко антипоэтическую материю, материю до предела бюрократизованного общества, преобразовать в великую поэзию романа; предельно банальную историю, историю человека, который не может получить обещанную ему должность (то есть историю, рассказанную в «Замке»), преобразовать в миф, в эпопею, в невиданную прежде красоту.
Расширив обстановку бюро до гигантских размеров вселенной, Кафка получил, даже не подозревая об этом, образ, поражающий нас своим сходством
