Читаем без скачивания Белая дыра - Николай Веревочкин

— Тыща, — безмятежно подтвердил Охломоныч.

Пудра, изменившись в лице, зашуршала купюрами. Сделав круглые глаза, перешуршала вновь. Заглянула под стол. Пала на колени и пошарила рукой под диваном, сказавши с укоризной: «Сто лет, поди, не подметали».

— Трымборчик, ты не брал эти бумажки? — спросила она, поднявшись, с ласковой тревогой сына.

Трымбор окончательно застеснялся и от смущения засунул в нос указательный палец.

— Папа! — торжественно и печально, как на собрании, возвысила голос Пудра Тритоновна и встала из-за стола, потрясая пухлой пачкой денег. — Здесь всего пятьсот. Где остальные?

Эндра Мосевна, жалобно причитая, уже в лихорадочной спешке обыскивала замусоленный пиджак простодырого супруга и выброшенную сгоряча в сени рабочую фуфайку, а Эвон Какович двусмысленно подмигивал тестю.

— Как где? — искренне удивился Тритон Охломоныч и стал загибать корявые, избитые о железо пальцы. — Главный инженер помогал оформлять патент на изобретение? Помогал. Сакен достал запчасти? Достал. А кто шлиц выточил? Чавло шлиц выточил. А Додон? Додон, правду сказать, с Дюбелем не помогали. Но ведь они могли бы обидеться…

— Вот остолоп! Посмотрите на остолопа, — с новой силой запричитала Эндра Мосевна, — он все МТМ деньгами обсыпал, да еще и упоил, поди, всех до изумления. Другие мужики как мужики — все в дом, все — в дом, а этот простодырый…

— Ты, батя, и вправду, того, — со сдержанной укоризной добавил свою ложку дегтя в переполненную до краев бочку удивленный Эвон Какович, — ну, поставил бы бутылку, ну, две — и будет с них.

— Посмотрите на этого миллионера! — взорвалась зарумянившаяся Пудра Тритоновна, — у него дома холодильника нет, а он полтыщи чужим людям раздал. Мама, он же два с половиной холодильника раздарил!

— Я еще сто рублей в фонд мира внес как честный человек, — тихо и задушевно словно не сказал, а подумал Тритон Охломоныч.

— Совсем ополоумел! — ахнула Эндра Мосевна, всплеснув руками, — сто рублей на ветер. Не обошелся бы мир без твоих ста рублей?

— Мама, спрячь от него деньги, пока он про голодающую Африку не вспомнил, — сурово, как вынесла приговор, сказала Пудра Тритоновна. — Тоже мне Королев нашелся!

— Да, может быть, и Королев, — с гордостью оскорбленного в лучших чувствах человека ответил Тритон Охломоныч. — А вы, мелкообразные люди, даже не представляете, что на планете живете.

— Ой, ой, посмотрите на него — прямо Галлилео Галилей, Коперник эмтээмовский, — не могла успокоиться Пудра Тритоновна, своенравная дочь, огорченная потерей двух с половиной холодильников.

Тритон Охломоныч шумно вышел из-за стола и, закурив на кухне сигарету марки «Прима», стал со вниманием рассматривать собственное отражение в темном окне.

— Опять дымовую завесу пустил — дышать нечем, — проворчала Эндра Мосевна.

И Тритон Охломоныч вышел на свежий воздух в пустой огуречник.

Облако, еще недавно густым туманом лежавшее на земле, пропало. Падал первый, редкий и легкий снег. В золотой пирамиде света, падающего из окна кухни, было видно, как снежинки, соприкоснувшись с сырой землей, мгновенно таяли. Казалось, что они пронзают планету.

Запели на разные голоса двери. Вышла Эндра Мосевна и, нахлобучив на супруга кроличью шапку, проворчала заботливо:

— Застудишь лысину-то, Циолковский.

И ушла в дом.

Немного погодя вышла Пудра. Накинула на плечи отца пальто с каракулевым воротником и молча ушла.

Тритон Охломоныч пошел в огород, где в заповедном нераспаханном углу между копной сена, кучей бревен и туалетом стояла его машина.

Точнее, скелет машины, которому еще предстояло обрасти механизмами и узлами.

Планета, тихо поскрипывая осью, вращалась в мироздании, и никто не подозревал, что в деревне Новостаровке, заваливаемой первым снегом, стоит у тальникового плетня с недокуренной сигаретой марки «Прима» в губах изобретатель универсальной машины, на которой можно делать все. И осталось ему всего ничего — начать да кончить — чтобы удивить мир…

Прямой путь к Бабаеву бору — улицей Первоцелинников. Но, растревоженный приятными воспоминаниями, Охломоныч выбрал кружной — Овражным переулком.

Во-первых, куда торопиться?

А, во-вторых, улицей Первоцелинников он не ходил давно, с тех пор как закрыли МТМ. Зачем же под конец жизни настроение портить?

Конечно, напоследок можно было зайти к бабке Шлычихе и выпить в долг. На том свете встретимся — рассчитаюсь. Только выпьешь — и помирать не захочется. А терпеть больше сил нет. Когда страну развалили — терпел, совхоз разворовали — терпел, жена, было дело, дитенка не в масть родила — терпел. Даже когда баня сгорела — жалко было, но терпел. Когда денег на сигареты не было, терпел, терпел и дотерпелся до того, что бросил курить. Безработный человек не имеет право на такое баловство, как курево.

А вот сейчас терпелка со звоном и лопнула.

Как дальше жить, когда родная собака тебя за человека не считает?

Да что там пес. Вон сорока на плетне сидит. Рядом прошел — хоть бы пошевелилась. Мало того, что до срока свой боярышник покинула, так еще в селе, как в лесу, живет. Должно быть, Охломоныча за домашнего зверя приняла. Вроде коровы.

Ты погляди! На весь Овражный переулок всего два жилых дома и осталось — его да Дюбеля. Остальные брошены стоят. Плетни повалены, рамы выломаны. Ни крыш тебе, ни дверей. Одни тополя нетронуты стоят.

А вон и Дюбель ломом соседний дом крушит. Должно быть, сруб на дрова растаскивает. Дорвался Дюбель до дармовщины, как бы пуп с резьбы не сорвал. Солопову избу уже по кирпичику разобрал. Хороший кирпич, еще дореволюционный. Во дворе в штабеля сложил и рубероидом от дождя накрыл. Землю и ту с чужого огорода в свой перевез. Почва на солоповом участке, видишь ли, более унавоженная. Хорошо еще уборную вместе с добром к себе не перетащил, халявщик.

— Ты куда, Кулибин?

Врать Охломоныч не любил. Ответил как есть:

— В Бабаев бор вешаться иду.

— Бог в помощь, — одобрил Дюбель. — А вот ответь мне: шла баба с тестом, упала мягким местом. Чем ты думаешь?

Какие, однако, пустяки в голове у человека. Охломоныч ответил.

— А вот лично я совсем другим местом думаю, — обрадовался Дюбель, — лично я головой думаю. Когда механизм до ума доведешь, Циолковский? Так и умру, не покатавшись. Эйнштейн, твою мать!

Махнул равнодушно Охломоныч рукой на Дюбеля и пошел своей дорогой. Смешно старому дураку, что рот на боку. Вот и пусть смеется, рожа картофельная. Ему, почти покойнику, плевать на эти насмешки из глубокой могилы.

— Так, говоришь, летать, пахать, нырять и сеять? — крикнул вдогонку Дюбель, разочарованный хладнокровием соседа. — Ну-ну. Война — херня, главное — маневры.

Очень уж хотелось с соседом полаяться, душу отвести.

— Фу ты, ну ты, лапти гнуты. Тьфу! — огорчился он спокойствию Охломоныча и добавил несколько слов, после которых не ответить — себя не уважать.

Но Охломоныч даже не оглянулся. Перешел лужу по кирпичикам и зашагал, равномерно прихрамывая, по широкому грейдеру. Дюбель же, воткнув лом в щель между бревен, принялся со скрипом и кряхтением выворачивать очередное звено.

Во время ходьбы Охломоныч обычно думал. И всегда об одном и том же — о своей универсальной машине.

Аналогов в мировой практике ей не было, и Охломоныч не мог придумать короткое название, выражающее суть машины. Она должна была не только летать, плавать, нырять и, само собой, мчаться на бешеной скорости по любому бездорожью, болотам и грязям, но при необходимости стремительно зарываться в землю на манер крота.

Незаменимая для армии вещь!

Но армия машиной не заинтересовалась, хотя Тритон Охломоныч в свое время трижды писал Верховному главнокомандующему о ее несомненных достоинствах.

Если бы не этот ВЕЗДЕЛЕТОПЛАВОНЫРОНОРОХОД, жизнь бы у Охломоныча сложилась несомненно более гладко. Поломал ему судьбу этот недоделанный механизм. Но не думать о нем изобретатель не мог. У каждого свой крест.

Шел себе Охломоныч, хромая, по разоренной Новостаровке, а параллельно ему, невидимая для других, вертикально взлетала, пикировала корпусным голубем и, бесшумно пронесясь над ветхими крышами, ныряла, не тормозя, в Глубокое его машина. Бульк! — и только круги по воде. А через несколько секунд выныривает уже в чистом поле. Как гриб из-под земли. И снова взлетает за облака.

Чего только не делал на этой машине Охломоныч. Рыл колодцы и тоннели, осушал болота, искал залежи полезных ископаемых, пас косяки рыб в океане, сгонял со всего света тучи и проливал дожди над сухими новостаровскими полями…

Впервые он нарисовал ВЕЗДЕЛЕТОПЛАВОНЫРОНОРОХОД в школе на уроке химии. От скуки. Все гениальные открытия и изобретения делаются от скуки. У организма такой защитный механизм против скуки существует. Нарисовал и ни о чем после этого серьезно думать уже не мог. Как случится свободная минутка — так и рисует свою машину или узлы к ней. Фрагменты. Леонардо да Винчи, мать его в трест! Все в универсальной машине — винты и сопла, колеса и крылья, нос-бур, антенны и перископы, всякие другие сочления — когда надо, выдвигались, а когда не надо, прятались. Это была практически неуничтожимая, чрезвычайно живучая машина, вся из себя обтекаемая, красивая, похожая на сувенирный нож-складешек со множеством лезвий и инструментов на все случаи жизни. Размером с «Запорожец». Ну, от силы — с «Москвич». Кончилось горючее — крути педали, пока не дали.