Читаем без скачивания Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семёнова

– Какого рода услуги вы предлагаете? – спросил Арсентьев, немного остыв.

– Любые, – не дослушав вопроса, ответила Полина. – Мне, Ростислав Андреевич, терять нечего и некого. Поэтому я пойду на всё. Надо будет – убью, а надо – умру сама.

– Вы полагаете, убить – просто?

– Не знаю. Но если будет надо, то моя рука не дрогнет.

– Вы хотите мстить кому-то конкретному?

– Нет. Я хочу всем им отомстить…

– За что?

– За человека, которого я любила. Этого довольно?

– Он здесь похоронен?

– Нет, на Кубани. В братской могиле…

– Он был участником Похода?

– Да… Вы принимаете моё предложение?

Предложение Полины Арсентьеву не нравилось. По глубокому убеждению его, женщине ни при каком раскладе не следовало участвовать в подобных делах. Даже такой, как эта бывшая эсерка. Никогда не понимал Ростислав Андреевич женщин, занимавшихся политикой. Что за радость? Женщина-революционер, женщина-террористка… Какая же это, прости Господи, женщина? Разве что по обличию, да и оно неуловимо искажается, убивается всё нежное, мягкое, женщине свойственное, а остаётся сушь и огрубелость. Вот, и в лице Полины, интересном и ярком, что-то было грубоватое, жёсткое.

– Я доложу о вашем предложении начальству.

Вот, лучший выход. Слишком не опытен ещё был подполковник на своём новом поприще, чтобы так скоропостижно решать что-то. Доложить начальству, навести справки об этой даме, а там уж и видно будет.

– Где я смогу вас найти?

– Я сама найду вас, – Полина повернулась, чтобы уйти, сделала несколько шагов по тропинке. Где-то печально загудел колокол. Полина остановилась, обернулась медленно, подняв указательный палец: – Слышите? Знаете, я в начале войны историю одну слышала. Один офицер ехал на фронт, в лесу он увидел старуху, стирающую в ручье залитую кровь рубаху. Он спросил её, чья это рубаха. А она ему ответил: «Твоя»… В первом бою его убили, и рубаха его была вся в крови…

– К чему вы это говорите?

Полина странно повела головой:

– Вам не кажется, что этот колокол по всем нам звонит? Всех нас отпевает? – звякнула чётками. – Доложите вашему начальству, господин подполковник! До встречи! – и ушла быстрым шагом, скрылась, за частоколом крестов, как призрак.

Сумасшедшая, как есть сумасшедшая… Или нет? Доложить всё же надо. Небо заволокло тяжёлыми грозовыми хлябями, гулко охнул гром вдалеке, и встревоженная им стая ворон с клёкотом поднялась над крестами, пророча подобно исчезнувшей Полине своё всегдашнее:

– Крах-крах! Крах-крах!

Неужели, в самом деле – крах?..

Глава 6. «Ноев ковчег»

21 июля 1918 года. Москва

Колокола в Москве не гудели поминально, как не гудели они и по всей России. Убитого Императора поминали тайно. И ничем, казалось, не примечателен был этот июльский день, день празднования иконы Казанской Божией матери. Прежде в праздник этот полны были московские церкви, и были крестные ходы, нарочно заворачивавшие во дворы болящих, дабы подкрепить их. А теперь – ничего. Теперь тихо. Теперь затаилась страна, недавно великая и не имеющая равных в мире, под сапогом варвара, и лампады её угасали…

Ещё утром все обитатели квартиры на Малой Дмитровке разошлись по своим делам, и Юрий Сергеевич остался один. Он прислушивался к доносившимся с улицы звукам, листал и откладывал с приступом ужаса и тошноты советские газеты. Как жить людям, чей мир разрушен? Стоит ли жить вообще? И зачем жить? Эти вопросы часто закрадывались в душу Миловидова в последний год, он гнал их от себя, но они вновь наступали, изматывая, требуя ответа.

Юрий Сергеевич Миловидов никогда не был борцом, отличаясь мягкостью и робостью. Ему чужды были общественные бури, он сторонился их, сторонился политики, ища в мире гармонии. Он родился недалеко от Москвы, в дворянской семье, в типичной русской усадьбе, так тонко описанной почти всеми писателями. Ничего не знал Миловидов более гармонично устроенного, чем русская усадьба с её природой, неспешной, несуетной, медлительной жизнью. Прогулки, занятия, чаепития в саду, вишнёвый сад, терпкий запах черёмух весной, и приторный – яблочный – осенью, малиновый звон, струящийся под высокими небесами, простор неохватный… Господи, какой же великий дар дал ты нам, русским! Какую прекрасную землю! Какой простор! Имея такой дар, созерцая его, человек должен расправлять плечи, становиться сильнее и шире. А люди погрузились в суету, перестали замечать то великое, чем обладали, съёжились, опошлились. А Юрий Сергеевич замечал, видел каждый оттенок, слышал каждый звук. Во время, которое проводил он в усадьбе, на него сходило молитвенное состояние, он чувствовал, что Бог где-то близко.

Отец Миловидова, крупный учёный, мечтал, чтобы сын пошёл по его стопам, стал математиком. Не желая огорчать родителя, Юрий Сергеевич окончил соответствующий факультет Московского университета, но учёным математиком так и не стал. Миловидова влекло искусство. Ему казалось, что человечество небрежно относится к накопленным за века ценностям, забывает традиции, культуру, великие имена и творения. И Юрий Сергеевич решил посвятить жизнь собиранию растрачиваемого культурного и исторического наследия, сбережению и возвращению его людям. Он полагал, что, связав, таким образом, прошлое с настоящим, удастся через культуру гуманизировать сознание людей, сделать их лучше. Но всего главнее, было даже не это, а само спасение ценнейших памятников прошлого, которые могли быть забыты, могли исчезнуть.

Юрий Сергеевич работал неутомимо. Он исколесил всю Россию, год прожил в Европе, изучил множество архивных материалов. Зная шесть языков, включая, кроме основных европейских, древнегреческий, латинский и иврит, он мог свободно изучать древние манускрипты, читать подлинники древних авторов. Миловидов написал несколько научных работ, замеченных «Миром искусства» Бенуа, после которых имя его стало набирать известность. Войдя в число известнейших искусствоведов, он участвовал в издании многих журналов и альманахов, выступал с лекциями, издал монографию об искусстве Древней Руси… Тут-то и свела его судьба с крупным московским меценатом Сергеем Сергеевичем Тягаевым. Был Сергей Сергеевич много старше Миловидова, но с тем же жаром, с тою же любовью относился ко всему прекрасному и талантливому. Обладая безупречным вкусом, Тягаев безошибочно узнавал таланты истинные, а, узнав, помогал им всемерно, заботился, как о родных детях. В его просторном особняке на Малой Дмитровке месяцами жили бездомные художники и артисты, частенько бывали поэты и литераторы. Сергей Сергеевич проводил выставки, помогал открывающемуся в Москве новому театру, театру новой эпохи, свободному от прежних систем, участвовал в издании книг и журналов. Стар уже был Тягаев, и болел часто, а с тою же страстностью заботился о процветании искусства, с тем же неослабным интересом следил за всем новым, так же горел бесчисленными идеями и прожектами. Мечтал Сергей Сергеевич открыть музей. И тут-то и пригодился ему Миловидов. Их устремления совпали. Юрий Сергеевич давно переживал, что из-за стеснённости в средствах не имеет возможности выкупать ценные вещи, собирать коллекцию с тем, чтобы, сохранив это достояние, передать его соотечественникам. На помощь этой работе Тягаев не скупился, и вновь колесил Миловидов по городам и весям, ища утерянные реликвии. Составляя подробное их описание, готовя попутно очередную книгу. Музей был открыт. Главным предметом экспозиции стала русская старина. Но были залы, посвящённые древним цивилизациям (главным образом, Византии), и зал, где, сменяя друг друга, выставлялись современники. Увы, вскоре после этого Сергея Сергеевича не стало. Его вдова, Ольга Романовна, продолжила дело мужа, но ей не хватало ни горячности его, ни знаний. Это сознавала и она сама, а потому старалась окружать себя людьми знающими, ближайшими сотрудниками Тягаева. И первым в их числе был Миловидов, которому Ольга Романовна предложила всецело взять на себя руководство музеем. Юрий Сергеевич согласился.

Более двадцати лет был Миловидов директором музея, более тридцати отдано было служению культуре. Но, вот, настал Семнадцатый год. И всё стало рушиться. Будучи человеком либеральным, Юрий Сергеевич всегда сочувствовал демократическим преобразованиям, но революции не принял. В революции он не увидел ни свободы, ни обновления, а увидел только одно: горящее здание Верховного Суда в Петрограде (со всеми бесценными архивами!), грязь, харканье, пьяные, вдруг одичавшие не-лица, свергнувшие с себя Божий образ – не расцвет, а распущенность, не свободу, а раскрепощение в душах Зверя, раз-ру-ше-ни-е. Революция – в переводе, возвращение назад. Назад – как далеко? Человек, с которого сняли все ограничения, развращается. Свобода абсолютная, свобода без ответственности, неминуемо становится не свободой для достижения каких-либо высот, но свободой разложения, свободой бессовестности, свободой одичания. Человек теряет свой облик, стимул к тому, чтобы совершенствоваться (зачем, если всё позволено?), все самые дурные свои склонности раскрепощает: прямой путь от человека к скоту. Ещё мудрый Сенека говорил, что жажда наслаждений – удел скотов. Свобода – отлично! Но свобода должна опираться на что-то! На фундамент духа, на нравственность, на культуру! Но ведь это достояние меньшинства. А большинство невежественно. И ему дали свободу, дали ребёнку поиграть с огнём… Остро чувствовал Юрий Сергеевич надвигающийся хаос, торжество гунна, торжество варвара… Куда же откатится Россия? В новое Средневековье? Или – дальше ещё? К Средневековью уже скатилась. Поиск врагов революции – охота на ведьм. И эти дикие расправы!