Читаем без скачивания Лесная герцогиня - Вилар Симона

Птичка, так упивавшаяся мужским восхищением, начала опасаться подобного внимания. Когда-то с ней уже было такое. Но жизнь зарубцевала старые раны. Теперь же все начиналось сначала: она была провозглашена их госпожой, но оставалась слабой женщиной, бог весть откуда возникшей и такой красивой, что неизвестно, какие мысли родились под меховыми шапками этих дикарей, когда они замирали, неотрывно глядя на нее.

Но особенно поразило молодую женщину то явное внимание, с каким глядел на нее староста Бруно. Он прибыл вместе с монахами, и Эмма сразу выделила его из всей толпы. Огромного роста, мощный в плечах, поджарый, он стоял, облаченный в шкуру медведя, которого, как шепнула Эмме Ренула, убил собственноручно, сжав его так, что у хозяина лесов переломился хребет. Но и сам Бруно пострадал: спина у него по сей день, как вспаханное поле – вся в шрамах. А когда Бруно скинул облегавший его голову капюшон из медвежьей головы – с зубами и ушами, стал виден белый шрам, шедший из-под пышных светло-русых волос и пересекавший лоб наискосок до переносицы. Сам староста явно чувствовал себя первым человеком в Белом Колодце, держался хозяином. Он был высок, почти на голову выше окружающих, в его движениях проглядывало достоинство, какое скорее присуще опоясанному воину, а не крестьянину. Даже управитель усадьбы Вазо словно бы заискивал перед ним.

Эмма старалась сделать вид, что не замечает пристального внимания дерзкого колона, но все же ощутила нервозность. Этот мужчина явно хотел ее. И это пугало. Поэтому она старалась разговаривать только со святыми братьями. По монахам можно было судить, что им неплохо живется в лесном аббатстве святого Губерта. Они были упитанны, щеки их так и лоснились, поверх сутан они носили подбитые мехом накидки. И их латынь звучала живо и правильно, из чего Эмма сделала вывод, что преподобный Седулий, о котором она уже была наслышана, не только хороший хозяин, но и образованный человек. Она расспросила об аббате, и монахи с готовностью отвечали: да, их настоятель – человек великого ума и добрый пастырь. Родом он из Ирландии, прибыл в арденнские чащобы как миссионер. Когда-то здесь был простой отшельничий скит, но стараниями преподобного отца выросло аббатство. Теперь оно принадлежит Льежской епархии, и хотя из-за труднопроходимых дорог они отрезаны от суетного мира, у них имеется все необходимое и вся округа почитает их лесное аббатство. И селение при аббатстве куда больше, чем Белый Колодец, а еще отец Седулий взял под свою опеку затерянные в лесу хутора углежогов, охотников и дубильщиков кож, и те по нескольку раз в год стекаются к монастырю святого Губерта, чтобы помолиться в церкви и принять святое причастие.

Конечно, эти люди еще наполовину язычники, но отец Седулий строго следит, чтобы у них главенствовала вера в Иисуса Христа, крестит их детей и делает все, чтобы брачные союзы освящались в церкви. Это же касается и жителей его деревни, и Белого Колодца. Добрые нравы, когда мужчина должен иметь в своем доме лишь ту женщину, с которой венчался перед алтарем, всячески поощряются аббатом, и он беспощаден с теми, кто пытается вести разнузданную жизнь. При этом монах опасливо покосился через плечо Эммы, и она, даже не оглядываясь, поняла, что он смотрел на Бруно. Сама она непрестанно чувствовала спиной и затылком его взгляд, но сдерживала себя, продолжая слушать повествование болтливого брата-бенедиктинца о других добродетелях их настоятеля, пока напряжение не стало совсем невыносимым.

Эмма резко обернулась.

– Хотела бы я знать, Бруно, что такого необычного углядели вы у меня на затылке, что пялитесь на меня, как бродяга на серебряный солид?

Она сказала это достаточно гневно и краем глаза заметила, как подносившая котелок с варевом Ренула замерла, а Вазо даже слегка привстал со скамьи, переводя взгляд с нее на старосту и обратно.

Но Бруно лишь усмехнулся в усы. У него была своя уверенность – уверенность хищника-самца, привыкшего повелевать и знавшего, что он нравится женщинам. Даже Эмма, несмотря на свой гнев, не могла не отметить, что Бруно хорош собой.

– Разве женщине не приятно, когда мужчина не может отвести от нее глаз?

– Когда мужчина серв, а женщина – госпожа, ему надлежит стоять опустив очи. А если он достаточно дерзок, ему следует изведать плетей.

Улыбка Бруно стала еще шире.

– И кто же, осмелюсь узнать, решится выпороть своего старосту?

Эмма чувствовала, что если сразу же не поставить наглеца на место, то у нее будет много неприятностей с ним.

– Для начала я поведаю о вашей дерзости преподобному Седулию.

Она и не ожидала, что попадет в цель. Бруно тотчас перестал улыбаться.

– А во-вторых, когда в Белый Колодец вернется Эврар, – она все еще не решалась назвать Меченого отцом, – то уж он поступит с вами как с негодным рабом, если не побрезгует марать благородную сталь меча кровью подневольного.

Поздно вечером, укладывая Эмме в ногах разогретые в огне камни, Ренула поведала ей, что лучше подальше держаться от Бруно. Эврар возвысил его, ибо тот прекрасно справляется с работами на руднике, и Бруно бог весть что о себе возомнил. Однако нрав у него – боже упаси! Когда нет Эврара, он считает себя главным в Белом Колодце, и только аббат Седулий имеет над ним власть, ибо запугал его муками ада. Бруно страшится геенны огненной за свои грехи – гордыню, властолюбие и блуд. Ибо он очень падок на женщин, да и они – чего греха таить! – сами льнут к Бруно, и если он протягивает руку – ни одна не может устоять. Поэтому отцы прячут от него своих дочерей, а мужья – жен. Говорят, у Бруно дурной глаз, раз женщины бесятся, стоит ему лишь поглядеть. Он женат, и его жена каждый год рожает детей, но всем известно, что и в Белом Колодце, и в селении святого Губерта у него немало ублюдков. А что касается лесных деревень, то в каждой у него по жене. И никто не может ему противостоять. Один лесоруб схватился было за топор, когда Бруно соблазнил его жену, но староста самого его изрубил, да еще развесил части его порубленного тела в окрестных деревнях: чтобы все знали, что ожидает того, кто выступит против него. Седулий тогда едва не проклял старосту, и Бруно, страшась ада, еле вымолил у него прощение. Но и после этого ничего не изменилось: староста продолжает свои похождения. А господин Эврар и слушать не хочет ни о чем – Бруно его устраивает. Поэтому госпоже лучше не связываться с ним. Она-то, конечно, здесь хозяйка, да батюшка заступится за нее – но ведь недаром говорят, что Бруно наполовину зверь, ибо мать его понесла от медведя, а не от мужа.

Эмма невольно поежилась. «Глупости, – решила она. – Просто староста властолюбив, а здесь ему раздолье. Дикий край, где обнаглевший серв в отсутствие хозяина сам почувствовал себя господином. А то, что он не имеет отказа в женщинах, – так разве власть не суть мужского очарования?» И она вспомнила другого властолюбца, который завораживал ее своим честолюбием, силой, дерзостью, вспомнила своего варвара, которым так гордилась, к которому ее так влекло.

И опять разум запретил думать о прошлом. Лучше уж размышлять, как приструнить дерзкого серва, который возомнил себе… Даже смешно! А вот что не смешно, это то, что он так взволновал Эмму. И не только тем, что напугал и разгневал. В глубине души она понимала тех женщин, что теряли от Бруно голову. Было в нем нечто притягательное. И сама она не потому разозлилась, что он дерзок, а потому, что почувствовала, как от его взгляда что-то растаяло в душе. Эмма задрожала от собственных мыслей: оказаться в руках этого дикаря?!. Это было бы ужасно… и сладостно – ощутить себя слабой и беззащитной перед его животным обаянием.

Ночью она проснулась вся в холодном поту. Ей снилось, что на нее набросился медведь. Хотя она не знала, был ли это зверь или староста под его медвежьей шкурой.

– Ужасно… – прошептала она, стряхивая наваждение, вслушиваясь в ровное сонное дыхание спящих. – Ужасно, когда даже привлекательный мужчина олицетворяет собой страх и боль.

Когда наутро она решила отбыть в аббатство святого Губерта, чтобы познакомиться с его настоятелем, Бруно вызвался проводить ее, но она поспешно отказалась. Нет, она поедет с добрыми монахами, а назад ее проводит сынишка Вазо, Бальдерик. Они возьмут с собой пять-шесть псов, которые станут их охранять. Она торопливо объяснила это старосте, когда вдруг запнулась, поняв, что госпоже незачем так отчитываться перед подданным. Но было в огромном Бруно нечто заставлявшее ее нервничать, быть то дерзкой, то любезной. Кажется, и он это почувствовал, и в глазах его блеснули веселые искорки.