Читаем без скачивания День разгорается - Исаак Гольдберг

— Никак нет! — вытянулся Гайдук.

— Так чтоб и теперь! Усилить! Найти! Бросить пустяками заниматься! Бросить!..

— Слушаюсь!..

— Ну, вот... — ротмистр передохнул, рванул со стола портсигар и неожиданно сунул его в сторону Гайдука. — На, закури!

— Благодарю покорно, ваше высокоблагородие! — радостно сказал вахмистр и деликатно, двумя пальцами потянул папироску.

— Кури... — совсем мягко проговорил Максимов и, закурив, неожиданно прибавил: — Мальчишку этого, семинариста, арестовать.

— Слушаюсь!..

В широко рассевшейся за палями и за каменной фасадной стеной тюрьме целые корпуса были населены уголовными. Через эту тюрьму проходило много народу на каторгу и в ссылку. Многие и здесь отбывали долгосрочное тюремное заключение. И жизнь в тюрьме была уныло размеренная, и день отмечался утренней поверкой, обедом, короткой прогулкой, ужином, вечерней поверкой и завершался тяжелым сном в переполненных камерах, где густо и непереносимо смердили параши и копошились несметные полчища клопов. Дни были похожи один на другой. Только в царские дни в мутной баланде всплывали жалкие кусочки мяса и в каше плавали желтые комочки масла. Да на пасху и на рождество замаливающие свои грехи купчихи привозили в тюремную контору подаяние: калачи, яйца, сахар и камерные старосты бегали по коридорам с озабоченным видом и делили гостинцы и следили за тем, чтобы никто не был обижен.

Порою вспыхивали драки. Порою кого-нибудь убивали. Иногда администрация делала внезапные ночные налеты на камеры и забирала карты, ножи, деньги — разрушала на время майдан. Ио проходила неделя-другая, и майдан снова восстанавливался: предприимчивый майданщик откуда-то доставал новую колоду карт, и игра возобновлялась до нового налета или до новой драки.

Дни влеклись у уголовных однообразно и уныло.

Уголовные порою украдкой встречались с политическими заключенными. Уголовные удивлялись этим людям, которые попадали в тюрьму за какие-то необычные дела. Уголовные знали, что политические шли против царя, против начальства. А так как сами они ненавидели и трусливо боролись со всяким начальством, то в политических видели полезных и стоящих людей.

За последнее время, когда по стране прокатились волнения, когда разразились забастовки и отголоски этих волнений проникли за стены тюрьмы, уголовные воспрянули духом. У них ожили надежды на какой-то небывалый манифест, который раскроет двери тюрем и выпустит на желанную волю всех. Появилось новое слово «амнистия», смысл которого был всем ясен и близок.

Старые тюремные сидельцы уже всерьез толковали о воле, о том как они там будут устраиваться, о привольной свободной жизни.

Тюрьма с жадностью хватала все скупые вести, просачивавшиеся с воли. Тюрьма по-своему воспринимала их и горячо обсуждала. На это время прекратился даже майдан и вместо картежной игры по вечерам в камерах шли бесконечные разговоры и споры о бунтах, о политических, о воле, об амнистии.

Споры эти вспыхнули ярким пламенем в тот день, когда тюрьма стала наполняться большими партиями политических. Уголовные взволновались. Как же это? Казалось, что на воле все идет к желанному концу, и вот этих революционеров арестовывают пачками! Значит, не все еще благополучно на воле. Значит, начальство еще очень сильно!

Камерные старосты уголовных в первый же день сумели добраться до новых политических заключенных. Хитрые и испытанные дипломаты, они разыскали старосту политических и предложили ему свои услуги:

— Будьте надежны, товарищи, если что на волю надо, так у нас способы есть... Ксиву там передать или что другое...

— Спасибо, — сдержанно поблагодарил Антонов.

— Вы не сомневайтесь, у нас легашей нету. Все будет чисто и честно.

— Я понимаю... — так же спокойно и осторожно успокоил их староста.

Уголовные помялись. Потом один из них, постарше, настоящий тюремный «Иван», оглянулся и тихо спросил:

— Добьетесь?

— Чего это? — не понял Антонов.

— А вот власти вы достигнете? Сковырнете теперешних господ да хозяев?

— Этого сказать не могу определенно, — засмеялся политический староста. — Стараемся.

— Так... — раздумчиво протянул уголовный. Второй осмотрел Антонова внимательно, как бы запоминая его надолго, и проникновенно произнес:

— Улучшения жизни народ ждет... Вот и мы страдаем. Наверное, и нас коснется общий переворот жизни!.. Надеемся.

— Как на каменную стену! — подхватил старший. — Как на каменную стену надеемся на вас...

Антонов промолчал. Уголовные переглянулись.

— Значит, у вас заминка вышла, — осведомился младший. — Вот сколько ваших застукали! Неужели совсем задавили вас фараоны и жандармы?

— Ну, совсем-то не задавят! — вспыхнул Антонов.

— Вот, вот! Я об том же и толкую! — обрадованно подхватил старший.

Представители уголовных ушли и разнесли по тюрьме слухи о революционерах и о революции. В этих слухах было много невероятного и вымышленного, но их жадно хватали, обсуждали и разносили дальше. И из этих слухов родилась уверенность:

— Когда политические добьются своего, тюрьмы будут раскрыты, и все выйдут на волю!

Через уголовных новым политическим заключенным удалось связаться с группой товарищей, сидевших в тюрьме уже помногу месяцев.

Они сидели в отдельном корпусе, в одиночках, которые назывались «новой секретной». До них почти не доходили вести с воли, и они почти ничего не знали о том, что совершалось в стране. Уголовный староста изловчился переслать им записку и достать от них ответ. И когда этот ответ дошел до Антонова и староста политических прочитал его, он взволнованно сообщил о нем камере:

— В «новой секретке» невыносимый режим! Надо протестовать! — решило большинство.

Пал Палыч, Чепурной и Скудельский промолчали. Они уже потерпели поражение в одном вопросе. Камере удалось вызвать помощника прокурора и добиться перевода Павла в тюремную больницу. Добилась камера и того, что с Павлом в больницу перевелся в качестве брата милосердия один товарищ, и староста и Скудельский, как врач, получили возможность проходить в больницу в любое время дня.

И теперь, после этой первой победы, камера бурно заволновалась, узнав о том, что группа старых политических заключенных находится где-то на отшибе, отрезанная от всех, подвергнутая тюремным начальством особому, тяжелому режиму.

Антонов снова вызвал смотрителя. На этот раз смотритель пришел скоро. Он явился в камеру один, оставив по ту сторону открывшего ему двери надзирателя. Вид у него был слегка виноватый и держался он очень учтиво и предупредительно.

— Поймите меня, господа, — прижал он руки ко груди, выслушав требование старосты о том, чтобы всех политических перевели в этот корпус, — поймите, это не в моей власти... Да я бы сам рад был... но без разрешения прокурора и жандармского управления не могу!

— Мы предъявляем вам прямое требование, — повторил Антонов, — чтобы все наши товарищи, сидящие в этой тюрьме, были поставлены в одинаковые условия. Понимаете — мы требуем!

Смотритель поджал губы, мгновенье помолчал и неуверенно возразил:

— По закону вы, господа, требовать ничего не имеете права!.. Да я по закону даже не вправе выслушивать такие заявления!

— А вы все-таки выслушайте! — усмехнулся Антонов. — Мы настаиваем!

— Хорошо, — покорно согласился смотритель и повернулся к двери. И уже у дверей зачем-то снова повторил: — Я бы сам рад, да...

После ухода смотрителя в камере стало шумно. Антонова обступили со всех сторон.

— Чего это он лисой такой прикинулся?..

— Почему ты его не прижал и не пригрозил протестом?

— Товарищи, а ведь смотритель не зря, пожалуй, таким тихоней себя с нами вел! Что-то, видать, случилось!..

Пал Палыч со своих нар уверенно крикнул:

— Уверяю вас, товарищи, на воле, наверное, произошло что-то серьезное! Ручаюсь, что объявлена конституция!..

— О, о!..

— Держите карман шире!.. Английская конституция! Самая цивилизованная!

Выждав пока уляжется веселый шум, Вячеслав Францевич хмуро и неодобрительно покачал головой.

— Чего же вы смеетесь? — вспыхнул он, улучив минутку тишины. — Ведь в Петербурге подготовлялся вопрос о представительном образе правления... Нет ничего невероятного в том, если там, за этими стенами, опубликован какой-нибудь соответствующий документ... Правительство не могло не посчитаться с настроением народа...

Лебедев презрительно рассмеялся. Скудельский пристально посмотрел на него и отвернулся.

— Как бы то там ни было, но поведение смотрителя свидетельствует о каких-то новых настроениях... — закончил он и демонстративно растянулся на своей постели.

Камера постепенно затихла. В разных местах завязались мирные беседы. За дверями, позванивая ключами, осторожно, словно крадучись, проходил надзиратель. Его шаги отдавались гулко под каменными сводами коридора.