Читаем без скачивания Ланселот - Уокер Перси

Год назад (год? больше? меньше?) я сделал два великих открытия: одно — неверность Марго, и второе — свобода. Не знаю, каким образом, но второе непосредственно вытекало из первого. В тот самый момент, когда я убедился в том, что Марго трахается с другим мужчиной, меня словно пробудили от двадцатилетней спячки. Этакий Рип ван Винкль, протирающий глаза. Во мгновение ока я стал трезв, внимателен, собран. И мог действовать.

Но что-то пошло не так. Я рад, что ты просто слушаешь, смотришь на меня и ничего не говоришь. Сперва-то я опасался, что ты, подобно местному психологу, начнешь убеждать меня, будто бы я все сделал правильно — что бы я ему ни говорил, пусть даже откровенно издевался, он бросает на меня один и тот же сочувственный взгляд, словно считает меня либо во всем правым, либо законченным мерзавцем — не знаю, что хуже. Потому что и одно, и другое — не то. Что — то, я не знаю. И все же что-то явно пошло не так, поскольку в результате я здесь, в психушке (или это тюрьма?), восстанавливаюсь после потрясения, психоза и дезориентации.

После состояния свободы и способности действовать (в ту ночь, о которой я тебе рассказывал, для меня открылся мир! я обрел свободу! я что угодно мог сделать, придумать и довести до конца) вдруг я оказываюсь заперт в крохотной камере и рад этому.

Даже лис не станет целый год прятаться в норе, если он не ранен. Но мало-помалу он выздоравливает, и вот высовывает нос, озирается.

Я по-прежнему полон решимости начать новую жизнь. Но я понимаю, что начинать придется с нуля.

Начинать с такой же норки, как эта — маленькой, чистенькой, аккуратно подметенной, с крохотным окошком в окружающий мир и еще одним живым существом в комнате по соседству. А большего и не надо. На самом-то деле большего просто не вынести. Прибавится живых существ, шире станет окно в мир, больше книг, разговоров, телевидения, новостей, и ты опять такой же сумасшедший, как прежде. К магнитофонной головке слишком многое подведено, новая лента слишком пуста — слишком много возможностей, а лента, прошедшая через головку, — слишком заполнена.

Но что же случилось с той, предыдущей новой жизнью в прошлом году? Я должен выяснить, чтобы не совершить ту же ошибку вторично. Поэтому придется вернуться и покопаться в головешках Бель-Айла. Что-то есть такое, чего я не пойму. А ты мне и рычаг, и точка опоры к нему, и пара рабочих рук на подмогу. Потому что ты знал Бель-Айл и знаешь меня, и никому другому я не смогу рассказать об этом.

Что-нибудь через месяц меня выпустят. По крайней мере, я так полагаю, хотя врачи помалкивают. Возможно, Анна тоже сможет выйти отсюда.

Кто такая Анна? Это моя соседка. Я не говорил тебе, что навестил ее, и она сказала, как ее зовут? Кроме того, она впервые поела. Скоро им не придется ее кормить насильно. Как это произошло? Очень просто. Мне надоело перестукиваться. Поэтому я просто встал, подошел к двери, открыл ее и впервые самостоятельно вышел в коридор. Потом прошел по нему три метра, и вот ее дверь. Постучался и вошел. (Иногда жизнь так проста!) Она, как всегда, лежала, свернувшись на койке, лицом к стене — на щеке прядь волос, худое бедро обтянуто больничной рубашкой. Смуглые мальчишеские руки, образуя латинское v, зажаты между колен ладонями вместе.

Я остановился, на нее глядя. Она шевельнулась.

— Как вас зовут? — спросил я ее.

— Анна, — ответила она. Все, больше она ничего не сказала.

Я решился сесть рядом. Она снова шевельнулась и опустила голову подбородком к груди, чтобы, скосив глаза, можно было меня видеть. Между век я заметил проблеск.

Узким смуглым лицом она напомнила мне Люси, разве что в нем не было той забавной хитринки, да еще маленького шрама над губой. Лицо ее ничего не выражало, сухие губы приоткрыты, как у спящей. Шрам у нее был, но не такой, как у Люси, — беловатый, рельефный, он шел ото лба к щеке: остался с тех пор, когда ее били и насиловали. Шрам проститутки. Помнишь, мы когда-то оба заметили, что все проститутки отмечены шрамами — шрамами от разрезов на животе после абортов и удаления матки, шрамами на лице от побоев, шрамами на ногах из-за дорожных происшествий, шрамами на руках от гнойников после инъекций наркотика.

— Вот, — сказал я. — Съешь это. — У меня в кармане было с полдюжины шоколадок «Херши», которые дал мне Малькольм (охранник? или он санитар?). Я снял с одной фольгу и протянул ей. Она не отозвалась. Тогда я положил шоколадку ей в рот.

Знаешь, что она сделала?

Выпростала одну руку, вынула изо рта шоколадку, наклонила голову, нахмурилась, посмотрела на нее, как ребенок, потом закрыла глаза, сунула обратно в рот и принялась сосать.

Да. Джекоби. Думаю, он тоже был с ними в тот вечер, когда я разговаривал с Элджином. Во всяком случае один их такой вечерний спор я помню.

Янос Джекоби был преисполнен собой. Моложавый коротышка с черной челкой, которая постоянно падала ему на глаза, и он все время отбрасывал ее резким движением головы. Капризный и вспыльчивый, он то ли был какой-то франкопольской помесью, то ли умело имитировал этот тип, а может, и то, и другое. Родом он был, кажется, из Бронкса. Его выговор постоянно менялся — он ведь тоже был актером и тоже не знал, кто он сам по себе. Сидя рядом с Марго, он не спускал с нее глаз, изворачивался в кресле так, что оказывался к ней лицом, а спиной ко мне. Еще он взял моду оборачивать свой акцент и даже ошибки к собственной выгоде, как делают иногда иностранцы. Подыскивая слово, он напрягал губы, как европеец, а найдя, протягивал ладони к лицу Марго, будто предлагая ей вместе с ним рассмотреть находку. И хотя он не обращал внимания на Рейни и Дана (интересно, это у всех режиссеров так положено — игнорировать актеров?), чтобы произвести впечатление, сам вовсю пользовался актерской мимикой и пластикой. Объектом была Марго. И она подпала под его чары. Глаза блестели. Щеки покрывались румянцем. Веснушки темнели. Ее взгляд скользил мимо меня, сквозь меня, словно я был пустым местом. Обращаясь к нему, она игриво подпихивала его плечом.

Мерлин, сидевший с другой стороны от Марго, был рассеян и, видимо, скучал. Черенком ложки он рисовал на скатерти длинные прямые. Время от времени Марго отклонялась назад и дотрагивалась до него, словно пытаясь вовлечь в разговор, но он только кивал.

Перед этим Мерлин и Джекоби успели поспорить: Мерлин настаивал на категорической необходимости действия и сюжета, а Джекоби высказывался изощреннее: «кинематографический язык», «семиотика фильма», «Гриффит[66] как мастер предметной соотнесенности видеоряда», «Метц, этот единственный критик, понимающий аллюзии и коннотации», и тому подобное. Полная чушь. Я решил не принимать в этом участия.

В конечном итоге Мерлин пожал плечами и умолк. Я так и не понял, пытался ли Джекоби а) перещеголять Мерлина, б) произвести впечатление на Марго, в) добиться и того, и другого или г) говорил искренне.

Также нет у меня уверенности и насчет того, почему Мерлин вел себя так отстраненно: то ли а) потому что Джекоби уделял слишком много внимания Марго, то ли б) потому что ему надоел Джекоби с его «кинематографической семиотикой».

Рейни и Дан уныло слушали. Моя дочь Люси умудрилась устроиться между ними и была на вершине счастья — просто вне себя от счастья сидеть рядом с Троем, в которого, по ее утверждению, влюбилась; однако, быть может, еще большим счастьем для нее было сидеть рядом с Рейни, которую она боготворила как прирожденную носительницу самых дорогих, а потому, как ей казалось, и самых недостижимых качеств: красоты, славы и особого «обаяния», — Люси даже не верилось, что такое бывает, — «обаяния», выражавшегося в том, что она назубок помнила имена членов киногруппы, имена их жен, имена прислуги и даже имена детей прислуги, а кроме того запросто общалась с Люси и ее подружками. Способность Рейни играть «как в жизни», «перевоплощаться», с точки зрения Люси, затмевала самые чудесные деяния святых. «Она самый замечательный человек на свете», — говорила мне моя дочь.

Я не находил Рейни замечательной. Она была на удивление мила — лицо сердечком и фиалково-синие глаза, которые, казалось, смотрели прямо тебе в душу из глубины ее души, — позднее я раскусил этот фокус: всего лишь немигающий взгляд и согнутая рука, подпирающая подбородок. Душа ее была пуста. Но она кокетничала со мной, и это было приятно. Единственное, что ее переполняло (кроме заботы о своем обаянии) — это страсть к какому-то оккультному калифорнийскому учению — И. Л. Д. или что-то в этом роде — кажется, Идео-Личностная Динамика. Она подробно мне о нем рассказывала. Я мало что запомнил, за исключением того, что оно более научно, чем астрология, и основано не только на влиянии звезд, но и на преобразовании магнитных полей, окружающих человека. Она утверждала, что существование этих полей или аур подтверждено с помощью специальной фотографии.