Читаем без скачивания Семья Мускат - Исаак Башевис-Зингер

— Книгу.

— Какую еще книгу? Может, у тебя спички есть? Хочу зажечь свет в библиотеке.

— Минуту. — И Аделе с книгой в одной руке и с лампой в другой вышла вместе со стариком в коридор. По стене скользнула его тень: длинный нос, острая, клинышком, бородка. Они вошли в библиотеку, и Аделе зажгла свет.

— Может, дать вам чая? — спросила она.

— Нет, нет. Скажи-ка, что это ты читаешь?

— Сведенборга.

— Кто это? Первый раз слышу.

— Шведский мистик. Описывает рай и геенну.

— Идиотизм! Такое и в наших книгах прочесть можно. И потом, что, днем времени читать нет? — спросил он и метнул на нее любопытный взгляд из-под кустистых бровей.

— Мне не спалось.

— С чего бы это? Что тебя волнует?

— Сама не знаю.

— Послушай, что я тебе скажу. Девушка ты и впрямь толковая, образованная. Но тебе не хватает жизненного опыта. Из книг его не позаимствуешь. Они тебя только в тоску вгонят. Девушка в твоем возрасте — невеста, тебе замуж пора.

— Это не от меня зависит.

— А от кого? Зайнвл Сроцкер предлагал ведь тебе несколько приличных партий.

— Простите, но такой способ выйти замуж меня не устраивает.

— Отчего же?

— Не хочу, чтобы меня сватали.

— Значит, если я правильно понимаю, ты хочешь по любви замуж выйти?

— Если повезет и я встречу человека, который мне понравится…

— Вздор! Так можно и до старости прождать и никого не найти. А может, тебе приглянулся тот юнец, что переписывает рукопись твоего отца?

— Он из потомственных раввинов… культурен… умен. Попади он в хорошие руки, он смог бы…

— Смог бы что? Стать нищим учителем иврита, да?! Нищим в лохмотьях?! Насколько мне известно, он безбожник, гой. Говорят, он вскружил голову Адасе.

— Тут он не виноват. У нее на его счет какие-то свои планы. Он ей не подходит, да и она ему тоже.

— И слава Богу! И я того же мнения. Иди сюда, садись ко мне на диван. Да не бойся ты… я ведь старик…

— Спасибо.

— Адаса выйдет замуж за Фишла. Нюня уже дал согласие, со временем согласится и Даша. Свадьбу сыграем еще до Пейсаха — это я беру на себя. Ну а ты делай то, что сочтешь нужным. Я отложу для тебя две тысячи рублей, да и в завещании про тебя не забуду. Но послушайся моего совета: выходи за коммерсанта. Эти многообещающие гении ни на что не годны — ходят в дырявых башмаках.

— Посмотрим. Мне важно, чтобы я испытывала к человеку симпатию. Иначе…

— Ладно, ладно. И не читай по ночам. Это что-то новое: любознательные юные девицы, которым все надо знать. А что будешь делать, когда состаришься? А, ну да, к тому времени мир перевернется.

— Нелегко жить, когда не понимаешь, что происходит на свете.

— Думаешь, если будешь понимать, жизнь легче станет? Вряд ли. Да и после смерти это не поможет. Человеку придется давать отчет. Ладно, ступай. И передай юному гению, пусть зайдет ко мне в контору. Переговорить с ним хочу.

— Только, пожалуйста, не ругайте его. Он очень гордый.

— Ты за него не бойся. Я его не съем. Говорю же тебе, в тихом омуте черти водятся.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. Поверь, самое лучшее — жить простой жизнью. Чтобы никаких вопросов, никакой философии, чтобы не надо было ломать себе голову. В Германии был один философ, так он до того нафилософствовался, что траву есть стал.

Старик снял с полки книгу и начал было ее читать, но цвет букв словно бы стал меняться — сначала буквы были зеленые, потом золотые. Строчки прыгали перед глазами, а потом страница показалась ему и вовсе пустой. Он закрыл глаза. В книге, которую он держал в руках, толковались законы, связанные со смертью и скорбью. Он взял со стола очки, нацепил их на нос и стал читать:

«Прежде чем человеку преставиться, является к нему Ангел Смерти, тысячеглазый и внушающий великий страх, с обнаженным мечом в руке. И искушает он умирающего проклясть Бога и превознести идолов. И коль скоро слаб человек и объят страхом смерти, может он пасть и всего за один час утратить веру. Вот почему в старые времена, когда умирающий падал на постель при последнем издыхании, призывал он к себе десять свидетелей и во всеуслышание отказывался от слов, кои произносил, прежде чем душе его отлететь, а также от дурных мыслей, внушенных ему сатаной. И обычай сей подобает блюсти всякому богобоязненному смертному».

Мешулам закрыл книгу. То, что из всех стоящих на полке книг он достал именно эту, было дурным знаком. Да, жизнь его подходит к концу. Но и к смерти он не готов. Он еще не покаялся, не раздал деньги на благотворительность, не распорядился своим завещанием. Правда, где-то в недрах железного сейфа лежали бумаги с его указаниями, но бумаги эти не были еще подписаны свидетелями, не были скреплены сургучной печатью. Мешулам попытался вспомнить, что в них было написано, но не смог. Он лег на диван, прислонившись головой к высокой спинке, и вскоре, всхрапнув, погрузился в глубокий сон. Когда он проснулся, сквозь матовые оконные стекла пробивались первые солнечные лучи.

В ту ночь никак не могла уснуть и Адаса. Ее разбудили дрожащие от ветра оконные стекла, и с этой минуты она уже не сомкнула глаз. Она села в постели, зажгла лампу и осмотрелась. Рыбки в аквариуме неподвижно лежали на дне, среди мха и разноцветных камушков. На стуле лежали ее платье, нижняя юбка, блузка. Туфли почему-то стояли на столе — она сама не помнила, когда их туда поставила. Чулки валялись на полу. Она обхватила руками голову. Неужели это произошло? Неужели она влюбилась? И в кого — в провинциального парня в хасидском лапсердаке? А что, если узнает отец? И мама? И дядя Абрам? И Клоня? Что же теперь будет?! Ее дед уже договорился с Фишлом. Можно считать, что она помолвлена.

Ни о чем другом Адаса думать не могла. Она встала с постели, всунула ноги в тапочки и подошла к столу. Достала из ящика дневник, толстую книгу с золотым обрезом и тиснением на обложке, и принялась его листать. Между страниц вложены были сухие цветы и увядшие листья, от которых остались лишь хрупкие скелетики. Поля были разрисованы розочками, кистями винограда, змеями, крошечными, забавными фигурками, волосатыми и с рогами, рыбьими плавниками и перепончатыми лапами. Чего тут только не было: и крути, и точки, и косые линии, и ключи, — тайный смысл всего этого многообразия известен был только одной Адасе. Дневник она начала вести, когда была еще совсем ребенком, в третьем классе, детским почерком, с грамматическими ошибками. Теперь она выросла. Детство прошло, как сон.

Она переворачивала страницы, читая наугад отдельные записи. Некоторые казались ей теперь не по возрасту зрелыми, другие — наивными и глупыми. При этом каждая страница дышала страданием и тоской. Какие только несчастья не выпали на ее долю! Сколько она всего натерпелась — от учителей, одноклассников, двоюродных братьев и сестер! С нежностью писала она только о двух людях — о матери и о дяде Абраме. На одной странице значилось: «В чем смысл жизни? Я всегда одинока, и никто меня не понимает. Если я не справлюсь со своей гордыней, к чему тогда жить? Боже, научи меня покорности».

На другой странице, под словами песни, которую записала ей Клоня, она прочла: «Придет ли когда-нибудь мой суженый? Как он будет выглядеть? Я не знаю его, а он не знает меня; я для него не существую. Но судьба непременно приведет его к моей двери. А что если он так никогда и не появится на свет? Может, мне уготовано остаться одной на всю жизнь, до самого конца?» Под этой записью она изобразила трех крошечных рыбок. Что они собой подразумевали, она теперь уже забыла.

Адаса подставила стул к столу, села, опустила перо в чернильницу и пододвинула к себе дневник. И тут за дверью раздались шаги. Девушка бросилась обратно в постель и юркнула под одеяло. Дверь открылась, и в комнату в красном кимоно вошла мать. На голове у нее был желтый шарф, из-под которого выбивались седеющие волосы.

— Адаса, ты спишь? Почему горит свет?

Девушка открыла глаза:

— Никак не могла заснуть. Пробовала читать.

— И мне тоже не спится. Шумит ветер, да и на душе неспокойно. Кстати, у твоего отца появилось новое достижение — он храпит.

— Папа храпел всегда.

— Не так, как теперь. Должно быть, у него полипы.

— Мам, ложись со мной.

— Зачем? Для двоих твоя постель мала. К тому же ты лягаешься.

— Я не буду.

— Нет, посижу рядом. Когда я лежу, у меня ломит в костях. Послушай, Адаса, у меня к тебе серьезный разговор. Ты же знаешь, дитя мое, как я тебя люблю. У меня ведь никого нет на свете, кроме тебя. Твой отец, да хранит его Господь, только о себе и думает.

— Пожалуйста, перестань говорить такое про папу.

— Я ничего против него не имею. Его не переделаешь. Живет он только для себя одного, как животное. Я уже к этому привыкла. Но тебе я желаю счастья. Мне хочется, чтобы ты была счастлива. В отличие от меня.