Читаем без скачивания Любимый жеребенок дома Маниахов - Мастер Чэнь

— Лира и лебеди соперничают в пении, — продолжал Андреас, — угрюмый февраль смеется, как май, мы посреди парадисоса. Что же могу я еще сказать в честь нашего наставника, о собратья? Ничего. Я склоняюсь перед ним и с этого мига быков немоты ношу на языке.

— Андреас, ты окончательно спятил, несчастный, — проскрипел голос Никетаса. — Что это значит — быков ношу на языке? Ты хоть сам представляешь, что говоришь?

— Они очень тяжелые, Никетас, — смиренно отозвался Андреас, с удивлением глядя на друга. — Из-за них я не могу говорить. Это и значит — немота.

— Немота — это быки… на языке? Нет уж, дружок. В Кукуз, заново изучать риторику! И не говори, что он сейчас у саракинос. Его когда-нибудь отвоюют, и тогда…

Никто не смеялся. Анна рядом со мной смотрела в стол, Зои застыла на мгновение — но решилась:

— Никетас, что-то не так?

Тот выставил вперед круглощекое лицо, которое сейчас никоим образом не выглядело смешным. Он запнулся, дважды не мог собраться с силами, но все же сделал это:

— Извините меня, Андреас и все остальные. Я долго думал, что не стоит этого говорить, может быть, кто-то знает, в чем дело, и не мне мешать этому человеку. Но сейчас время второй благодарственной речи в честь счастливого избавления, и… Позвольте вам всем испортить настроение.

На лице Зои при словах о «второй речи» вдруг начали резко обозначаться складки — у носа, у глаз; губы стали тоньше, открывая зубы. Она застыла, замерла, подавшись к блюду с белеющими там обглоданными костями. А Никетас уже заканчивал:

— Так вот: где Прокопиус?

ПРОКОПИУС!

Со стуком поставленные чаши с вином. Шепот, пара вскриков, молчание. Все осматриваются по сторонам, и, конечно, Прокопиуса нет. Ясон и пара юношей несутся к его вилле, на конюшню. Я пытаюсь что-то сказать Зои, она деликатно улыбается и отстраняется от меня. Ее лицо — совершенно белое.

Никетас смотрит на наше ложе с ненавистью. Аркадиус медленно обводит всех собравшихся печальными расширенными глазами.

Ясон и прочие возвращаются, следуют быстрые реплики. В итоге выясняется, что Прокопиус, оказывается, оседлал коня, когда солнце еще было высоко, очень торопился — а может быть, и нет, кто сейчас это скажет точно. И с тех пор никто его уже не видел.

В нашем поселении были чужие? — интересуюсь я, но, конечно, они были, сейчас солдаты навещают нас чуть не дважды в день, беспокоятся за нас, хотя вроде бы уже и не с чего.

Люди прогуливают коней когда хотят, другое дело, что именно после нашего с Прокопиусом неудачного похода в лес никто туда уже не сунется. Все кружат неторопливо по нашим улочкам и ближайшим холмам, и только.

Мгновение — очень странное — когда вдруг молчат все, потом начинают орать друг на друга, потом так же разом замолкают.

И затем, кажется, они все поднимают лица, очень серьезные среди огней, и ждут — раздастся ли вот сейчас далекий звериный peв меж ночных холмов.

Я поднимаю глаза — и вдруг вижу, что теперь все, кроме Зои, смотрят на меня. Молчат. И ждут.

Это уже было, приводит в голову мысль. На меня уже так смотрели.

— Его конь мог споткнуться, — с усилием говорю я. — Сломать ногу. Придавить хозяина. Или испугаться, сбросить его и убежать. И сейчас он лежит там, где-то, в лесу. И ждет, что мы найдем его. И мы найдем.

Испуганная пауза, потом блестящие щеки Никетаса высовываются в пятно света:

— Сначала выясняется, что мы — в горах, где ревет дракон по ночам. Да, да, не надо так на меня смотреть — мы все только об этом и говорим уже который день. Теперь выясняется, что мы утром поедем искать кости нашего товарища… А драконы — они оставляют ли кости, или глотают целиком? А что делать, если увидишь такого лицом к лицу?

— Если увидишь, — отвечаю я, — то одно делать нельзя: драться с ним. Дракон — это очень большая змея, одна длинная, сильная мышца. Если он зверь, то может испугаться множества людей, несущихся на него и орущих. Если он что-то другое… В общем, тогда все разбегаются в стороны, вверх по склонам, между деревьями, и никакого геройства.

— Сколько до утра? — раздается голос в углу.

— Вы не понимаете, — поворачиваюсь я в ту сторону. — Я не верю во встречу Прокопиуса с драконом, но если это произошло, то уже все равно. Саракинос тут если раньше и ездили, то их уже точно распугали. Они сами всего боятся. А уж ночью… Я думаю о другом. Он лежит там — раненый, со сломанной ногой. А по ночам в лесу бродят звери. Не драконы, просто волки или что-то такое. Мы поедем за ним сейчас.

— Что? — ахает кто-то в углу.

— Можем не найти в темноте, если он без сознания. Может быть, он у монахов. Но если он в лесу — каждое лишнее мгновение… Это плохой для нас выбор. Но остальные — хуже.

Я встал, обводя взглядом ложа и головы в праздничных венках. Никто не шевелился.

Я аккуратно обогнул низкий столик и почти бегом пошел к мрамору колонн на выходе.

— Кажется, кто-то что-то здесь говорил насчет римлян… — сказал я на ходу, сквозь зубы, отвернувшись.

Никто не перевел мои слова, было не до того. Но они и без перевода услышали и поняли это слово.

«Ромэос».

Сзади раздался глухой тяжелый удар о землю. Он вскочил, оттолкнув и повалив столик, и понесся как бык первым — Никетас, тяжелый, злой, еще немного — он снес бы меня с ног.

И только потом, за ним — остальные, толпой, толкая друг друга, теснясь на выходе.

— Огня! — кричу я, Анна срывающимся голосом пищит что-то, и сзади, среди мрака, появляются факелы.

— Никаких мулов! Никаких женских седел! Кинжалы, топоры, если есть! Подпруги затянуть, проверить, затянуть снова! Успокоить лошадей!

Хаос, светлые одежды во мраке, мечущиеся рыжие пятна факелов.

— Аркадиус — последним, не дать никому отстать или упасть! Анна — ко мне, в голову кавалькады, переводить команды! Орать, распугивать все живое, но время от времени звать Прокопиуса, и потом молчать, слушать!

Аккорд струн, раз, два, три. Даниэлида, вот настоящая ведьма, она дала нам ритм перед тем, как оставить арфу у стены конюшни.

Рысью, по мертвой улице, к первым деревьям невидимого леса. Зеленоватый свет за верхушками деревьев. Луна, помоги!

Песок дороги в ущелье — как слабо светящаяся лента перед глазами. Дорога знакома до последнего дерева. А раз так — в галоп. Глухо, — в ритме неслышимо звучащих струн Даниэлиды, рокочут копыта.

Летят лучшие из праздничных тканей, завитые локоны. Шлейфом несутся запахи — императорская роза, вино, чеснок, горячие конские шкуры.

— Прокопиус!

Дыхание и храп, звон металла упряжи, быстрее, быстрее. Исчезнувшее лицо Иоаннины, другие лица — скорбные глаза, золотые волосы, уносимые в сторону ветром: они несутся надо мной, они охраняют, они раскидывают в полете призрачные руки.

— Прокопиус!

О травы и цветы, мокрые от росы. О черная непрерывная зубчатая тень вершин. Летят в траву, в ночную черноту венки с горячих голов. Белые колени Зои, смуглые Даниэлиды — а Анна унеслась на корпус вперед, впереди всех, темные прямые волосы струятся сзади: вернуть ее!

— Прокопиус!

Серебро скользкой чешуи, перепончатые крылья, закрывающие звезды, оскал многозубой пасти — где вы? Черно-оранжевый клуб огня над головой — пусть засияет, пусть с яростным треском вспыхнет лес. Страха нет. Есть бесконечная ночь и полет среди ущелья.

— Прокопиус!

Стены ущелья распадаются в стороны, небо, бледный оскаленный череп огромной луны. Над головой — вот он, каменный навес, высоко над нами ленточки белеют на дереве в лунном свете, там, наверху, выжженная трава, уголь, пепел, зев драконьей пещеры.

И — рев. Задорный рев десяток глоток:

— Сдохни, тварь!

Лицом в пыльную щетку гривы, поворот направо, к монастырю, гул ветра в вершинах деревьев над головой. Еще один венок взлетает ввысь, к звездной россыпи над головой.

— Прокопиус!

Охрана на воротах, видимо, не спит никогда — по крайней мере в этом монастыре. Я придерживаю коня, иностранцам и женщинам здесь делать нечего. Злые голоса у ворот, потом все утихает. И слышатся первые нервные смешки.

Прокопиус проехал тут перед наступлением вечера. Конечно, Прокопиус. Тот самый парень, который чуть было не оказался в лапах врага пару дней до этого. Зашел, попросил сладкой воды, поехал дальше рысью. Дальше — это…

— Та самая долина, где, как ты говоришь, граница? — спрашиваю я у Анны.

Ну, конечно, та, отсюда не слишком и далеко, до заката можно было спокойно доехать.

Вот и все. И все, в общем, понятно.

Считаю людей, медленно объезжая всех и вглядываясь в лица. Пена с конских губ, оскаленные зубы, тяжело дышащие бока.

Рысью — обратно. Никого не потерять. Ваша школа позади, мои дорогие. Скоро мы, похоже, будем прощаться. И это очень жаль.

Струны арфы Даниэлиды все еще звучат в голове.