Читаем без скачивания Девятое имя Кардинены - Татьяна Мудрая

Денгиль бросил Танеиде на седло полушубок.

— Оденься.

И еще позже снял флягу с пояса:

— На, отпей половину.

— Ты что, доканать меня хочешь, мало того праздника с винопитием?

— А это не совсем вино. На травах. Хлебнешь — и едешь по тропе без страха: руки-ноги слушаются, делают, что надо, а тревожные мысли в голову никакие не приходят.

— Я и без твоего дурмана справлюсь, наездник не хуже тебя.

— Сказано — пей. Не с завязанными же глазами тебя тащить по этакой крутизне?

Тут до нее, наконец, дошло.

Очнулась она в крошечной светелке, обшитой сосновыми дощечками медового цвета, с большим окном в изголовье кровати и изразцовой стеной в изножье, излучающей тепло. Денгиль, веселый, чуть не вдвое моложе того, что она знала, тормошил:

— Просыпайся, сонуля! Печь вытопил, завтрак состряпал, воды нагрел умыться.

— А дом мне во сне приснился или он в самом деле такой красивый, как мне вчера от твоего зелья показалось? И деревянный, как в Эрке?

— В самом деле. Из лучшего кедра. С банькой, конюшней, летней кухней, дровяником и холодным туалетом под общей крышей. Почему бы из дерева не строить, в горах его много!

— Голова мутная. Кофе будет?

— Уже смолол и кофеварку поставил на плиту. Помнишь, как ехали?

— Так что-то смутное. Бахра под уздцы тащили, через щели в снегу прыгали. Еще я задыхалась, а ты мне в рот зачем-то леденец совал.

— Это мы в воздушную яму попали. Надо обязательно все время или курить, или сосать что-нибудь, чтобы уравнять давление. Ну, все посуды сюда я занес, теперь выйду, чтобы тебя не стеснять; приводись в порядок и выходи.

Через полчаса Танеида стояла у бока могучей голландской печи, выложенной голубыми кафлями. Впереди был меховой занавес, отодвинутый в сторону, чтобы тепло шло в большую комнату. Огромный стол был накрыт на два куверта. Стулья обтянуты тисненой кожей, диван задрапирован шкурами медведя и рыси. Что особенно поражало воображение — это концертный рояль хорошей фирмы. Окна со сплошными внутренними ставнями, которые сейчас были раздвинуты и прятались за занавесями синего сукна. А напротив окон — целая стена книг: поперек себя толще, с золотым тиснением на корешках, одетых в деревянные корки и бронзовые оклады, по красоте не уступающие иконным, размером в ладонь и в половину человеческого роста; свитки с выступающими из них деревянными ручками, круглые футляры с кистями и плоские кожаные шкатулки с замком. В этой стене была прорезана дверь, кончающаяся наверху полукружьем.

— Вот это у меня зало для гостей.

— А на фортепьянах кто играет — ты или они?

— Все развлекаемся понемногу. Танцы устраиваем.

Подвел еще к одной двери, ближе к сеням. Оттуда наносило упоительные запахи яичницы, поджаренной с хлебом и луком, кофе и земляничного варенья. Широкая плита пыхала жаром, под потолком висела антикварная керосиновая лампа. Здесь были занавески в разводах, полки, уставленные глиняной посудой, какие-то вязаные, стеганые, плетенные из бечевок штуковинки непонятного назначения.

— Вот здесь моя жена будет учиться готовить обеды.

— А кто твоя жена, Волк?

— Ты, конечно.

— И по какому обряду нас сочетали?

— Придумаю — скажу. Я, собственно, католик, хотя по некоторым признакам схожу за иудея. Ясности в этом вопросе не люблю… Да тебе и ни к чему ясность, тебе же только за правоверного можно по закону. Ну как, показать тебе еще и наше супружеское ложе или сначала все-таки позавтракаем?

Поели, вымыли посуду (старинный мейсенский фарфор с мечами). Денгиль отворил ту полукруглую дверцу.

— А вон тут cпит лесничий, когда он один.

Стены — не только не обшитые рейкой, но даже мох торчит из пазов. Упомянутое ложе: не очень и просторное, — кроватью или диваном язык не поворачивается назвать, — задвинутое как бы в альков из шкафов резного дуба. Покрывало — тканое из овечьей шерсти, без ворса, с грубоватым и ярким рисунком. Светлые занавесочки на окнах, а в простенке — уютное бюро топорной работы, гибрид стола, комода и полки на десяток книг. На нем подсвечник с толстой свечой. Напротив кровати, на другом конце комнаты — еще один стол, заваленный бумагами, картами и слесарным инструментом. Тут же ружейная стойка. Стволы из себя невидные, но хорошего мастера, один с телескопическим прицелом. Над столом — узкий ятаган, повешенный крест-накрест с широким спрямленным палашом или эспадроном. И — контраст: у ближней стены два низких, пухлых кресла и журнальный столик, глыба то ли стекла, то ли горного хрусталя с отполированной верхней гранью. На глыбе — узкая ваза с тремя сосновыми ветками и сухими цветами.

— Неплохо живет лесник, однако. На чем это сюда завезли?

— На истребителе класса «корабль — суша — корабль».

— Ох, снова шуточки шутишь.

— Шучу. Дом строили — была широкая временная дорога, потом ее уничтожили.

Позже, когда они утиснулись на ложе и грелись в лучистом тепле, которое шло сюда через стену от плиты, Танеида спросила:

— Лето у тебя здесь хоть бывает?

— Аж два месяца в году: июль и август. В июне пригреет, пойдут проталины, вешняя вода запоет. Цветы здесь растут прямо из сугробов. Крокусы, фиалки, я и ландыши в тенистых местах видел, но попозже. Да здесь и в разгар зимы солнце веселое, горячее, как девушка.

— И лавины спать не мешают?

— Они сюда не доходят. Видела — здесь горы стоят в отдалении, луга кругом, речка течет, не замерзая, поет ночью.

— Центр мироздания.

Он кивнул:

— Будто ты сидишь внутри спелого плода, пронизанного светом. У меня так было в молодости, когда наезжал сюда. И сейчас снова.

— Почему ты не приходишь ко мне в город?

— В Лэн? И не буду.

— Почему?

— Там, как и на заставах и в крупных поселениях, — ваша епархия. Я же люблю быть хозяином на своей земле. А, всё равно пахту и масло обратно в сливки не собьешь.

— Это о красных и серых?

— Есть и другие цвета, которыми рисует нас жизнь. Белый и серый. Белый и черный… Ладно, какого шута мы нынче полезли в политику?

Люди Денгиля сидели у перевала, спускаясь, чтобы привезти им мелкую дичь. Сами они никуда не ездили — Танеида смеялась, что ружейную охоту ей Аллах запрещает. «Разве что купить сокола или собаку обучить…» Мохнатый Денгилев овчар ходил за ним по пятам. Ее он тоже соблаговолил обнюхать — пахла хозяином, вожаком стаи. И вкусной едой пахла — хотя у плиты стоял Денгиль, она же, имея к этому делу полнейшую неспособность, только сидела рядом, чистила овощи и вздыхала о кулинарных талантах тетушки Глакии.

— Тебе в дивизии и Дворце Правительства не надоели разговоры о холодном оружии? — спросил он как-то.

— А что?

Он выложил на хрустальный столик тот прямой, чуть изогнутый меч, сняв его со стены. Ножны были потертые, случайные, но клинок — стилизован под японский, только конец не срезан наискось, а слегка оттянут и приострен. Длинная рукоять с круглой съемной гардой, где изображены дерево и дракон, на эдинский манер слегка обжата по руке, точно пальцы первого хозяина втиснулись в шершавую кожу, оставив след.

— Это я с Могора мертвого снял. Он был бы твоим, если б ты не уступила тогда мне победу. Помнишь, Мгерское дефиле — еще там твой названый братец присутствовал?

— Помню. Красавец клинок! Но для меня тяжел.

— Не думаю. Сталь легкая и полая, не с шариками, а со ртутью внутри для вескости удара. Ты посмотри на узор и надпись: это меч-женщина.

От рукояти до острия, чуть изгибаясь, по всему долу шел гравированный золотом и чернью в той же технике, что и на цубе, орнамент: юноши и девушки с длинными развевающимися волосами, держась за руки, составили хоровод. Сверху две молнии, знак германского и скандинавского бога Тора, и надпись.

— Что тут за фашистская символика?

— По-твоему, и свастику, древний солярный знак, выдумал Гитлер? Здесь молнии обозначают Терга, который, как и Тор, повелевает громами. А изображен праздник первого августа, День Терги, сбор урожая и начало обвальных летних гроз, от которых она служит защитой. Прекрасный праздник и страшный.

— А надпись?

— Старинными письменами Эро обозначено: ТЕРГАТА. Название праздника и имя меча.

Через неделю, как по уговору, Денгиль отвез ее обратно.

— Ты — счастье мое, краткий миг, вспышка, которую вспоминаешь до тех пор, пока не настанет черед другой. Всё время жить счастьем — все равно что дышать пламенем, — сказал он, когда оба прощались за перевалами.

Танеида согласилась. Только теперь уже сама протянула руку за той фляжкой (он на этот раз не настаивал), выпила тягучую хмельную жидкость, горькую от трав забвения.

…А потом было то триумфальное лето, и шествие через Лэн, и снова возвращение в Эдин, и новые доверительные беседы с Шегельдом и Диамис, которая присоединилась к кружку, получив прозвище «Графит». Раза два наезжал из Вечного Города его хозяин, привозил свою новую подругу, бесподобную в свои сорок лет танцовщицу Эррату Дари, белозубую и быстроглазую. В ее жилах текла кровь эроских предгорий, и седая прядь поперек шапки смоляных кудрей выглядела перевязью на папахе.