Читаем без скачивания Площадь отсчета - Мария Правда

— Серьезных имен среди них почти нет, Ваше величество — никому не известные молодые прапорщики. Вряд ли преданные войска последуют за кучкой безумцев, хотя, — помятое будничное лицо Бенкендорфа несколько оживилось, — можно было бы нескольких и арестовать.

Николай отвел от лица руку цирюльника.

— Не годится начинать царствование с арестов.

— Согласен, Ваше величество, и сие было бы столь же неправильно, сколь и рискованно, — поклонился генерал.

— Так, значит, и быть по сему, — цирюльник уже снял с него пелерину, Николай встал, выпрямился, не глядя сунул руки в поданный ему парадный измайловский мундир с генеральскими эполетами, — пойдем, Бенкендорф, — камердинер быстро застегнул на нем пуговицы, Николай повел плечами, одернул мундир и доверительно посмотрел на генерала.

— Ну что ж, может быть, к вечеру этого дня нас с тобой уже не будет в живых, но, во всяком случае, мы исполним свой долг!

Бенкендорф с поклоном посторонился, пропустил царя вперед и вышел вслед за ним к генералам, которые с грохотом, бренча шпорами и шпагами, поднялись со стульев. Последние слова молодого императора его удивили — он был твердо уверен в том, что ничего не произойдет.

АЛЕКСАНДР ХРИСТОФОРОВИЧ БЕНКЕНДОРФ, 6 ЧАСОВ УТРА

По пути в казармы кавалергардов Бенкендорф отметил, что весь город уже на ногах. У здания Генерального штаба в этот серый предрассветный час стояло непривычное количество карет. День обещал быть теплым и ветреным. Он выглянул из кареты: мелькали темные окна, телеги с мукой, разгружавшиеся у булочных, тепло закутанные охтенские бабы–молочницы со своими кувшинами. Пестрели вывески, ночные фонари еще теплились. Легкий снежок таял на блестящей от грязи мостовой. И все это — свое, серое, уютное, как старая теплая шинель, внушало особенное спокойствие и уверенность в том, что жизнь никогда не может перемениться.

У кавалергардов Бенкендорфу вообще показалось, что все утренние волнения были напрасны. Будничный запах лошадей, навоза, кожи, сырого песка, дерева и еще чего–то особенного, чем всегда пахнет на конюшне, радовал душу. Полк в пешем строю, позевывая, переговариваясь, уже стоял на песке манежа. Все было сработано четко, вовремя, уже и батюшка, бледный и встрепанный с утра, брезгливо подбирая сутану, ходил по песку. Молодые лица кавалергардов были заспанны и легкомысленны. Увидев генерала в полной парадной форме, строй подтянулся, принял должный вид. Стало тихо, но начали кормить лошадей, из стойл высовывались любопытные морды, слаженно поворачиваясь с радостным ржанием в сторону старика–конюха с ведром овса. Эти утренние звуки отвлекли внимание солдат, головы в строю тоже стали поворачиваться, в то время как уже под крышей манежа гулко начали звучать слова присяги, сопровождаемые ржанием. Несколько молодых офицеров стояли в несколько вольных позах, но Бенкендорф сделал строгое лицо из–за плеча полкового командира, и лица снова приняли должное выражение. «Спокойно», — с облегчением подумал он. Именно обычная рассеянность кавалергардов убедила его в этом. Подошел адъютант — в конной гвардии тоже было спокойно. Бенкендорф поехал дальше по казармам.

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ РОМАНОВ, 7 ЧАСОВ УТРА

Сенат и Синод присягнули незамедлительно и скоро. И по мере того как подъезжали вестовые с этими донесениями, менялось настроение генералов в приемной Зимнего дворца. Поначалу Николай видел недовольство на лицах. Они до последнего надеялись на приезд Константина, которого многие из них хорошо знали по военным походам, и готовы были напомнить ему о своих заслугах. Молодой Великий князь в роли императора никаким образом не входил в их планы. Но его воцарение на глазах становилось реальностью. Они присматривались к нему, прикидывая, как теперь изменится игра. Милорадовича сместят, Воинова сместят, Бистрома сместят. Останется ли Дибич? Какие перестановки случатся в совете? С этими мыслями они поздравляли и кланялись. Наконец, царь, зачитав манифест и отречение Константина, распустил собрание, напомнив, что молебен во дворцовой церкви назначен на 11 утра. До этого присяга должна была завершиться. «Если Ростовцев говорит правду, присяга явится для них сигналом к выступлению», — думал Николай. Тем не менее ему казалось, что, если все пройдет как можно быстрее, беспорядков удастся избежать. При этом он с томительным беспокойством почти хотел, чтобы что–то наконец произошло. Руки были холодные, под ложечкой ныло.

«В городе спокойно, Ваше величество», — нагло улыбаясь, доложил Милорадович. Генерал с утра был уже одет к молебну: в парадной белой форме, в голубой андреевской ленте, при всех орденах, которые не помещались на его широкой груди. «Что бы там ни было, а надо показать щенку, кто в городе хозяин, — эта мысль была написана на красном лице генерала, — а дальше хоть трава не расти!» Ему только что донесли, что кирасиры спокойно присягнули, и он преподнес эту новость как свое личное завоевание. Ему в отличие от политика Бенкендорфа трудно было перестроиться: он не видел в Николае императора и до сих пор смотрел на него без должного благоговения. «Говорил я тебе, что тебя не хотят в гвардии? Говорил. Но уж если получилось по–твоему, я, так и быть, уговорю их. Они все у меня в кулаке, и тебе без меня все равно не обойтись». Вышла старая императрица, к руке которой он бросился прикладываться. Мария Федоровна смотрела милостиво, и ей он успел рассказать только что сочиненный им эпизод про присягу кирасир. У него получалось, что кирасиры, коим граф Орлов зачитал отречение Константина и манифест Николая, бросали шапки на воздух и кричали: «Оба молодцы!» Старуха немедленно прослезилась, стащила с руки большой перстень (специально надетый по случаю праздника, как и еще несколько не слишком ценных колец и брошей — на раздачу) и подала Милорадовичу. Тот, крякнув, припал на одно колено, облобызал царский подарок и с трудом напялил его на мясистый мизинец.

Из Аничкова прибыла Шарлотта, теперь уже Александра Федоровна, одетая к молебну. Она была в парадном туалете, затканном серебром по голубому, со своими любимыми розами в волосах, но все это сегодня к ней совершенно не шло. На фоне ослепительно–белых кружев бледность ее маленького осунувшегося лица отдавала синевой. Николай старался на нее не смотреть. Страх, который у него перерабатывался в острое желание физических действий (все внутри дрожало, хотелось на коня, хотелось двигаться) навалился на нее как болезнь. Она еле стояла на ногах. Наконец Милорадович откланялся и уехал, как он объявил, следить за порядком в городе. На самом деле Михаил Андрееевич вовсе не был озабочен порядком. Он сообразил, что до молебна еще полно времени и отправился к актрисе Катеньке Телешовой на Офицерскую улицу.

СЕРГЕЙ ПЕТРОВИЧ ТРУБЕЦКОЙ, 7 УТРА

Как ни странно, Сергей Петрович хорошо спал эту ночь — словно в омут какой провалился. Ни перед одним сражением в жизни своей — а было их немало — не волновался он так, как сейчас. Насколько легче быть солдатом, нежели заговорщиком! У солдата нет этого мучительного выбора — он исполняет долг свой. Смерть его геройская и победа тоже. А здесь — принял решение — и думай потом, прав ты или неправ. Все эти ужасные дни Рылеев с Оболенским давили на него, перекрикивали, переспоривали. Теперь уже некуда было отступать. Надежда на успех была у него только в случае неукоснительного следования плану, который он разрабатывал до поздней ночи. Но с утра все переменилось и план рассыпался как карточный домик.

В семь утра, когда пили кофий с женой, пришли Якубович с Булатовым. Отговорившись делами по поводу присяги, он оставил Каташу за кофейным столиком, а сам бегом, подбирая на лестнице полы длинного шелкового халата, спустился на первый этаж и принял их в пустой парадной зале. Сонный ночной лакей затеплил свечи в лампах и только закончил возиться с камином. Гости ждали уже минут десять, нахохлившись в креслах. Оказывается, мажордом не посчитал возможным отрывать князя от утреннего кофе.

Подполковник Булатов, накануне выразивший желание идти во дворец вместо Арбузова, был бледный молчаливый человек, которого совсем не было заметно на шумных рылеевских посиделках. Трубецкой слыхал, что с полгода потерял он жену и был с тех пор в полнейшей меланхолии. Видно, потому и вызвался на столь опасное дело. Булатов и сейчас молчал, потупившись, а Якубович бесцеремонно раскурил свою вонючую трубку (Сергей Петрович не любил запаха табаку, тем более с утра) и объявил, что планы поменялись.

— Сие все равно что цареубийство, вы понимаете, князь, — кричал Якубович. — Вы полагаете, что Николай не будет сопротивляться при арестовании — еще как будет, он все–таки офицер, беспременно прольется кровь!