Читаем без скачивания Костры Фламандии - Богдан Сушинский

– Э-э, взгляните, – молвил мушкетер, прерывая словесное самобичевание Одара, – кажется, он опять осеняет реку своей крестной успокоенностью!

Ксендз действительно снял нательный крест и широкими, размашистыми движениями перекрестил бурлящий, подступающий к подножию холма, к его ногам, водоворот. А затем, сложив ладони у подбородка, углубился в молитву.

– Да простятся мне грешные слова, мой князь, – негромко произнес д’Артаньян, – однако убеждать меня в том, о чем вы только что говорили, так же бессмысленно, как этим крещением пытаться успокоить и вернуть в свои берега осатаневшую реку. Да вы никогда и не решитесь уединиться здесь. Разве что к глубокой старости, которая все равно, так или иначе, уединяет каждого из нас, независимо от того, находимся ли мы в лесном хуторке или в центре Парижа.

– Вот оно, оказывается, в чем дело! – въедливо улыбнулся князь. – Своими проповедями вы уже завуалированно отговариваете меня от решения остаться в этом глухом сельском имении.

– Считайте, что разгадали мой замысел. Но повторяю: вы ни при каких обстоятельствах не решитесь уединиться здесь, обрекая себя на полумонашеский способ существования.

– Вынуждаете оспаривать ваше мнение, лейтенант? Доказывать, что я способен на подобный вид существования? В буквальном смысле провоцируете на то, чтобы я прямо сейчас объявил: «Уединенность меня не пугает, я навсегда остаюсь в Ратоборово!». Не скрою, что в таком случае, лейтенант, у вас может появиться союзница.

– В лице молодой графини Власты Ольбрыхской, понятное дело, которой хотелось бы видеть рядом с собой такого красавца-супруга, опору в хозяйственных делах и надежного защитника.

– Видите, как просто прочитываются подобные мысли. Сознаюсь, что против вас двоих мне не устоять.

– Наоборот, увидев в моем лагере такое подкрепление, вы станете сопротивляться еще упорнее. Но успокойтесь: я не собираюсь оставлять вас в этом имении, как раненого друга – на поле боя. Не на таких традициях воспитан. В действительности, я всего лишь пытаюсь понять, способны ли вы на подобный поступок.

– Почему бы вам не задаться вопросом: а способны ли на него вы сами?

– Справедливое замечание, – признал мушкетер. – Так, может быть, вступая в спор с вами, я на самом деле, упорно пытаюсь спорить с самим собой?

– Наверняка так оно и происходит, – задумчиво согласился Гяур.

– Вот и все, никакого философского спора у нас так и не получилось, – грустно вздохнул француз.

– Считайте, что из-за отсутствия среди нас философа. Но в ваше оправдание могу сказать: в любом случае я не способен позволить себе этого, лейтенант. Потому что земли мои – и Великая Русь Киевская, и крохотный Остров Русов – все еще не обрели своей державности; что их по-прежнему со всех сторон терзают враги. Что они до сих пор пребывают в том состоянии, когда каждая сабля в стране – на вес свободы. А в таком случае уединение – уже даже не самоубийство как свидетельство слабости, а настоящее предательство. Так было всегда и будет еще долго-долго, пока каждая сабля в твоей стране будет оцениваться на вес свободы.

На ужин они были приглашены в большой зал на втором этаже. Ольгица – по-прежнему вся в черном, с черной повязкой на глазах, с распущенными седыми волосами – восседала во главе стола. Справа от нее скромно, стараясь не выделяться, сидели Власта и еще две какие-то женщины. Слева – ксендз и двое мужчин средних лет, по виду – из местных интеллигентов, облаченных в измятые, потертые сюртуки, наподобие тех, которые обычно носят мелкие провинциальные чиновники.

Что касается Гяура и его спутников, то они оказались как бы по другую сторону длинного широкого стола и чувствовали себя там довольно скованно, как неожиданно нагрянувшие родственники – бедные и слишком дальние – на скромном обеде.

Снова разразилась гроза. Шум ливня был сравним разве что с шумом водопада. Мощные раскаты грома содрогали весь дом, и казалось, что стены его вот-вот рухнут под этими раскатами, словно под разрывами ядер осадных орудий.

Люди, сидевшие в зале, казались Гяуру пассажирами корабля, который медленно погружался в пучину океана, но это не помешало им собраться за празднично сервированным столом, чтобы присутствовать на собственных поминках. Вот только самого Гяура этот обряд уже не касался, он был здесь не только посторонним, но и вызывающе чужим.

Озаряя большие фиолетовые окна огненно-кровавыми сполохами, молнии затмевали мерный огонь светильников, преподнося все, что происходило в этом зале, в каком-то фасмагорическом свете, в неестественных красках и формах.

После одного из таких сполохов Ольгица, поддерживаемая постоянно стоявшими за ее спиной слугами, поднялась и взяла бокал с вином.

– Путь наш измерим и предначертан, – медленно, с твердостью и убежденностью опытного проповедника заговорила она. – В назначенный час Река Времени выносит нас на свой испещренный могилами берег, и она же в назначенный час поглощает нас.

– И все беспощаднее поглощает, – как-то невольно вклинился в ее монолог ксендз, осеняя себя крестом.

– Как видите, я уже прошла свой путь. Но прошла его гордо. Прошла именно так, как мне было завещано. Да, теперь я предстаю перед Всевышним, со всеми своими грехами и достоинствами. Но делаю это мужественно. Ступаю пред очи Господа и предстаю перед судом его, не только не жалея о жизни, но и не страшась смерти. Ибо так мне было велено, так предначертано.

Всевидящая пророчица намеревалась молвить еще что-то, но решила переждать очередной удар молнии, прозвучавший, как набатный звон, поторапливающий ее перед дорогой вечности.

– Да хранит всех нас милостивый Иисус Христос, – заранее отпускал ей все грехи священник, причем делал это и от своего имени, и от имени Всевышнего.

– Я знаю, что пора, – произнесла графиня Ольбрыхская извиняющимся тоном, словно пыталась оправдать перед громами и молниями, перед высшими силами свою многословную неторопливость. – Спасибо вам, ксендз, – слегка повернула она голову в сторону мужчин. – Спасибо тебе, Власта, вам, люди добрые, что пришли на это последнее пиршество еще одной, увы, далеко не последней на Земле нашей, грешницы.

– Бог простит вас, графиня, – поклонился ксендз, приподнимаясь. – Он милостив. К тому же вы немало натерпелись и здесь, на земном пути.

– Бог простит, – поднимались и кланялись вслед за ним все остальные гости.

– Они что, поминки справляют, что ли? – вполголоса, но довольно мрачно поинтересовался д’Артаньян, снова садясь рядом с Гяуром.

– Не исключено! – так же, полушепотом, ответил тот.

– Я-то думал, что наш приезд будет отмечен хорошей попойкой, с девицами и, как в подобных случаях водится, с балом в честь господ офицеров, – мечтательно заметил поручик Кржижевский, доселе пытавшийся держаться в тени.