Читаем без скачивания Сто лет одиночества - Габриэль Гарсиа Маркес

— Вы не либерал и либералом от вас не пахнет, — сказал Аурелиано ровным голосом. — Вы обыкновенный душегуб.

— В таком случае, — ответил так же спокойно доктор, — возврати мне флакончик. Он тебе больше не нужен.

Лишь спустя шесть месяцев Аурелиано узнал, что доктор признал его абсолютно недееспособной личностью, безнадежно сентиментальным человеком, подверженным меланхолии и отрицающим коллективные мероприятия. За ним стали следить, боясь, что он донесет. Аурелиано успокоил приятелей: он не обронит ни слова, но в ту ночь, когда они придут убивать семью Москоте, он будет защищать дом до последней капли крови. Его решимость была столь впечатляюща, что всю операцию отодвинули на неопределенный срок. Именно в эти дни Урсула спросила у него совета относительно брака Пьетро Креспи и Амаранты, а он ответил, что не время об этом думать. Всю неделю он носил за пазухой старинный пистолет. Охранял своих друзей. После обеда заходил на чашку кофе к Хосе Аркадио и Ребеке, которые взялись за устройство своего жилья, а с семи вечера играл в домино с тестем. В обеденный час Аурелиано беседовал с Аркадио, ныне уже здоровенным парнем, которого все сильнее одолевали воинственные настроения и думы о войне. В школе, где у Аркадио наряду с едва ли не младенцами были ученики старше его по возрасту, парень подхватил лихорадку либерализма. Говорил о том, что надо расстрелять падре Никанора, а храм переделать в школу и провозгласить свободную любовь. Аурелиано старался умерить его энтузиазм. Советовал быть осторожнее и благоразумнее. Аркадио оставался глух к его здравомыслию и всем доводам, а на людях упрекнул в слабости характера. Аурелиано выжидал. Наконец, в начале декабря, взволнованная Урсула ворвалась в мастерскую:

— Война! Война!

В действительности война разразилась уже три месяца назад. Вся страна находилась на военном положении. Единственный человек, об этом знавший, был дон Аполинар Москоте, но он ничего не говорил даже собственной жене, пока не прибыла в Макондо военная часть, имевшая приказ с ходу захватить городок. Солдаты вошли бесшумно, на рассвете, с двумя легкими пушками, которые тащили мулы, и школа была превращена в казарму. В шесть вечера ввели комендантский час. На сей раз обыск был более суров, чем раньше, и из каждого дома вынесли даже лопаты, мотыги и тяпки. Выволокли доктора Ногеру, прикрутили на площади к дереву и расстреляли без объявления приговора. Падре Никанор попытался было усмирить военных чудом левитации, но один из солдат приземлил его ударом приклада. Либералистские страсти быстро улеглись при безмолвном терроре. Аурелиано, бледный, непроницаемый, продолжал играть в домино со своим тестем. Он понимал, что, несмотря на свой нынешний чин главы и коменданта городка, дон Аполинар Москоте опять стал властью чисто номинальной. Решения принимал войсковой капитан, который каждое утро взимал налог, специально введенный для защиты общественного порядка. Четверо солдат под его началом силой отняли одну женщину, укушенную бешеной собакой, у членов ее семьи и умертвили прикладами тут же на улице. Однажды в воскресенье, спустя две недели со дня оккупации, Аурелиано зашел к Херинельдо Маркесу и с обычной невозмутимостью попросил чашку кофе без сахара. Когда они остались на кухне одни, Аурелиано заговорил таким властным тоном, какого никто не ожидал. «Собирай ребят, — сказал он. — Пойдем воевать». Херинельдо Маркес подумал, что ослышался.

— Где мы возьмем оружие? — спросил он.

— У них, — ответил Аурелиано.

Во вторник ночью, после отчаянно смелой вылазки двадцати человек моложе тридцати лет под началом Аурелиано Буэндии, вооруженных столовыми ножами и железными заточками, гарнизон был разгромлен, нападавшие захватили оружие и расстреляли в патио капитана и четырех солдат, убивших женщину.

В эту же ночь, под грохот ружейных залпов расстрельной команды, юный Аркадио был назначен главой и комендантом города. Женатые мятежники едва успели проститься со своими супругами, которых оставляли на произвол судьбы. Они ушли на заре под радостные крики избавленных от террора горожан, чтобы примкнуть к войскам революционного генерала Викторио Медины, который, по последним сведениям, шел к Манауре. Перед тем как уйти, Аурелиано вытащил дона Аполинара Москоте из шкафа. «Не надо волноваться, тесть, — сказал он ему. — Новая власть гарантирует, под честное слово, личную безопасность вам и вашей семье». Дон Аполинар Москоте с трудом узнал в этом заговорщике с винтовкой за плечами и в высоких сапогах того, кто приходил к нему играть в домино до девяти вечера.

— Это идиотство, Аурелиано, — воскликнул он.

— Вовсе не идиотство, — отвечал Аурелиано. — Это — война. И больше не называйте меня Аурелиано. Я теперь — полковник Аурелиано Буэндия.

Полковник Аурелиано Буэндия поднял тридцать два вооруженных мятежа, и все они были подавлены. У него было семнадцать сыновей от семнадцати разных женщин, и всех их порешили — друг за другом — в одну ночь, еще до того как старшему исполнилось тридцать пять. Он сумел избежать четырнадцати покушений на свою жизнь, семидесяти трех засад и расстрела. Остался в живых после такой дозы стрихнина в кофе, которая вполне могла убить лошадь. Отказался от ордена Особых Заслуг, пожалованного ему президентом Республики. Стал верховным главнокомандующим революционными силами — взяв в руки суд и власть во всей стране до самых ее окраин — и человеком, наводящим страх на правительство, но он никогда не позволял себя фотографировать. Отверг пожизненную пенсию, назначенную ему после войны, и до преклонных лет жил за счет своих золотых рыбок, которых делал в своей мастерской в Макондо. Хотя он всегда сам вел солдат в бой, свое единственное ранение он нанес себе сам после подписания Неерландской капитуляции{58}, которая положила конец почти двадцатилетней гражданской войне. Он разрядил себе в грудь пистолет, но пуля прошла навылет, не задев ни одной жизненно важной артерии. Единственное, что от всего этого осталось, была улица в Макондо, носившая его имя. Однако, как он признался за несколько лет до своей естественной кончины, ему об этом и не мечталось тем утром, когда он уходил со своими двадцатью парнями на соединение с силами генерала Викторио Медины.

— На тебя оставляем Макондо, — коротко сказал он Аркадио перед уходом. — Оставляем город в полном порядке, постарайся, чтобы он стал еще краше.

Аркадио на свой лад истолковал пожелание. Он облачился в придуманный им самим мундир с маршальскими галунами и эполетами, увиденный в какой-то книге Мелькиадеса, и подвесил на пояс саблю с золотыми кистями, взятую у расстрелянного капитана. При входе в городок поставил две пушки, обрядил в военную форму своих бывших учеников, взбудораженных зажигательными призывами учителя, дал им оружие и отправил шагать по улицам, чтобы пришлый люд думал, будто город укреплен на славу. Это был обоюдоострый маневр, ибо, когда правительство, не решавшееся подступиться к Макондо месяцев десять, наконец на это пошло, городок был атакован столь несоразмерно большими силами, что со всяким сопротивлением было покончено за полчаса. С первого же дня своего правления Аркадио проявил пристрастие к декретам. Он оглашал до четырех декретов в день, касающихся всего, что взбредало ему в голову. Ввел обязательную воинскую повинность с восемнадцати лет, объявил общественным достоянием всех животных, бродящих по улицам после шести вечера, и обязал всех престарелых мужчин носить красную повязку на руке. Посадил падре Никанора под домашний арест, грозя расстрелом, и разрешил ему служить мессы и звонить в колокола лишь по случаю побед либералов. Дабы все убедились, что с ним шутки плохи, Аркадио приказал расстрельной команде выйти на площадь и упражняться в стрельбе по огородному пугалу. Сначала этого никто не принял всерьез. В конце концов, солдатики были теми же школярами, играющими во взрослых. Но однажды вечером, когда Аркадио входил в заведение Катарины, трубач из ансамбля приветствовал его трубным гласом, что вызвало всеобщее веселье, и он велел расстрелять музыканта за неуважение власти. Тех, кто протестовал, посадил на хлеб и воду, а ноги защемил колодой-сепо{59}, которую установили в одной из школьных комнат. «Ты — убийца! — кричала Урсула всякий раз, когда узнавала о его тиранствах. — Если Аурелиано об этом услышит, он тебя на месте расстреляет, и я буду только рада». Но ничего не помогало. Аркадио продолжал закручивать гайки с необъяснимой лютостью и превратился в самого жестокого правителя из тех, кто управлял Макондо. «Пусть теперь почувствуют разницу, — говорил при случае дон Аполинар. — Вот он, либеральный рай». Аркадио про это донесли. Во главе патруля он ворвался в дом, расколотил мебель, отхлестал дочерей и уволок с собой дона Аполинара Москоте. Когда Урсула, крича на весь город от гнева и позора, потрясая просмоленной плетью, ворвалась во двор казармы, Аркадио уже сам, лично готовился скомандовать «пли!» расстрельной команде.