Читаем без скачивания Воспоминания - Викентий Вересаев

У новгородской посадницы сидит важная боярыня Мамелфа Дмитриевна, потом приходит молодец Василько; говорят о том, что на вече выбрали нового воеводу… Картошка какая вкусная! Поспею еще в кухню?

Приходит посадник. Василько проговаривается, что затеял с товарищами этою ночью вылазку из осажденного Новгорода. Посадник в негодовании выясняет ему всю преступность их затеи в такое время, когда важен всякий лишний человек… Я прикидывал глазом, – много ли остается чтения? Много. Эх, не поспею в кухню. Акулина поставит картошку в духовку, – тогда уж не даст. А за обедом совсем уж другой вкус у картошки.

Василько говорит, что сам теперь видит, не дело затеял, да уж нельзя отступаться: товарищи назовут трусом.

ПосадникТы разве трус?ВасилькоТы знаешь сам, что нет.ПосадникА коль не трус, о чем твоя забота?Не пред людьми, перед собой будь чист!ВасилькоТак, государь, да не легко же…ПосадникЧто?Чужие толки слушать? Своего,А не чужого бойся нареканья.—Чужое – вздор!..

Не видать мне больше картошки. Ну, да не беда! Хорошо!.. Папа читал строго, веско, с проникновенностью, – вот так он всегда и сам говорил нам такое. И сливался папа с посадником, и я не мог себе представить, чтоб посадник выглядел иначе, чем папа. Над душою вставало что-то большое, требовательное и трудное, но подчиняться ему казалось радостным.

Это была драма Алексея Толстого «Посадник». По воскресеньям у нас собирались «большие», происходили чтения. Председатель губернской земской управы Д. П. Докудовский, лысый человек с круглой бородой и умными насмешливыми глазами, прекрасный чтец, привез и прочел эту драму. Папа был в восторге. Весь душевный строй посадника действительно глубоко совпадал с его собственным душевным строем. Он раздобыл у Докудовского книжку и привез, чтоб прочесть драму нам.

11 ноября были мои именины, и я получил в подарок от папы и мамы собрание стихотворений Ал. Толстого, где находилась и драма «Посадник». Красивый том в коленкоровом переплете цвета какао, с золототисненным факсимиле через всю верхнюю крышку переплета из нижнего левого угла в верхний правый: «Гр. А. К. Толстой». И росчерк под подписью тоже золототисненный.

На первой за переплетом чистой странице было написано фиолетовыми чернилами:

1879 года

Может быть, в свете тебя не полюбят.Но, пока люди тебя не погубят,Стой, – не сгибайся, не пресмыкайся,Правде одной на земле поклоняйся!..Как бы печально ни сделалось время,Твердо неси ты посильное бремя,С мощью пророка, хоть одиноко,Людям тверди, во что веришь глубоко!Мало надежды? Хватит ли силы?Но до конца, до грядущей могилы,Действуй свободно, не уставая,К свету и правде людей призывая!

Это стихотворение взято у А. Навроцкого, автора известной песни «Утес Стеньки Разина» (Есть на Волге утес…). Он в то время издавал либерально-консервативный журнал «Русская речь». Папа выписывал этот журнал, и он ему очень нравился.

После «Сказки про воробья», о которой я рассказывал, ничего у меня так не отпечаталось в душе, как это завещание.

Мы наряжались на святках. Когда стали перед обедом переодеваться, я залюбовался собою в зеркало: с наведенными китайскою тушью бровями и карминовым нежно-красным румянцем на щеках я был просто очарователен. Вечером мы ехали на детский бал к Ладовским. И у меня мелькнуло: брови-то необходимо смыть, – сразу заметят, а румянец на щеках оставлю. Кто заметит? Ну, а заметят, – скажу:

– Черт знает, что такое! Днем мы наряжались, не успел хорошенько смыть!

Так и поехал на бал нарумяненным; да и брови-то смыл не особенно тщательно, – были не черные, а все-таки много темнее обычного. Сначала все шло хорошо, – никто ничего не замечал. Но начались танцы. Было жарко, душно; я танцевал с упоением в своем суконном синем мундирчике с серебряными пуговицами. В антракте вошел в комнату для мальчиков. Гимназисты увидели меня и стали хохотать:

– Господа! Посмотрите, как Смидович намазался!

Я сунулся к зеркалу, – позор! Разгоряченное мое лица было великолепнейшего темно-кирпичного цвета, и на нем предательскими пятнами алел на щеках нежно-карминовый румянец.

Я было начал:

– Черт знает, что такое! Наряжались сегодня, не успел смыть…

– Не успе-ел! Как девчонка намазался!

Не поверили, подлецы.

Я взял из гимназической библиотеки роман Густава Омара «Морской разбойник». Кто-то из товарищей или еще кто-то взял у меня книгу почитать и не возвратил. А кто взял, я забыл. Всех опросил, – никто не брал. Как быть? Придется заплатить за книгу рубль – полтора. Это приводило меня в отчаяние: отдать придется все, что у меня есть, останешься без копейки. А деньги так иногда бывают нужны!

Выдачею книг заведывал наш учитель греческого языка, Отгон Августович Дрейер. Близорукий, рыжий, с красным лицом. Стоя перед шкафом, он записывал взятые учениками книги и вычеркивал возвращаемые, а ученики, толпились вокруг шкафа, брали с полок книжки, просматривали, выбирали. Раз стою я так, читаю корешки книг на полках и вдруг вижу: Ф. Купер. «Красный морской разбойник». Я побледнел и задохнулся, сердце мое застучало в грудь короткими грубыми толчками. Взял книгу с полки, долго ее перелистывал, украдкой поглядывал на товарищей, переходил с места на место. Потом подошел к Дрейеру.

– Вот, Оттон Августович, я книгу сдаю, – «Морской разбойник».

Дрейер мельком взглянул на корешок возвращаемой книги, стал вычеркивать, на секунду поднял брови, – его как будто удивило, что в его записи фамилия автора другая, чем на книжке. Он спросил:

– «Морской разбойник»?

– Да.

– Густава Эмара?

Я с твердым удивлением ответил:

– Нет, Фенимора Купера.

– Угу!

Больше ничего не сказал и вычеркнул. Бледный, трудно переводя дыхание, я вышел в коридор.

Другой раз было со мною так. Мы рядами стояли в гимназической церкви у обедни. Мой сосед со смехом сунул мне в руку три копейки.

– Передан дальше!

– Кому? На что?

– Я почем знаю! На свечку, что ли!

Я передал дальше. Через пять минут монета опять пришла ко мне. Гимназисты от скуки забавлялись тем, что не давали этим трем копейкам достигнуть своего Назначения. Я в это время собирал на что-то деньги и опускал их в копилку. Зажал монету в руке и стал ждать, скажет ли мой сосед: «Что ж не передаешь дальше?» Никто ничего не заметил. Я спустил деньгу в карман, а дома бросил в копилку.

Странно, когда теперь вспоминаешь молодость: как тогда глубоко и больно вжигались в душу все переживания! Очень мне не нравился один гимназист, на два класса моложе меня, Щербаков Александр. Знаком я с ним не был. Но неистово ненавидел в нем все: как он ходил, – очень, мне казалось, гордо; как смотрел на меня, – ужасно высокомерно. Был лупоглазый какой-то и вообще противный. Главное, никак нельзя было понять, – чем ему передо мной гордиться? По классам он был меня моложе, ростом не выше (даже чуть-чуть ниже), учился средне, на сшибалке совсем плохо сшибался. И был не князь, не граф: отец его держал железную лавку внизу Остроженской улицы, – просто, значит, был сын купца. Подумаешь! Что у них свой дом на Ново-Дворянской? Так и у нас на Верхне-Дворянской свой дом, еще даже лучше ихнего.